Стал собирать остроты из всех прочитанных книг. Интересны национальные различия в содержании острот. Наметилась даже некоторая классификация по нациям.

Начал искать общее содержание всех форм юмора. Мне показалось, что юмор связан с преодолением страхов, страданий. Он как-то внутренне связан с темой смерти. Эта связь видна из двойного смысла слова «уморить» — умертвить и насмешить до смерти. Но более глубокой связи так и не удалось показать.

В мае ко мне посадили Виктора Шарапова. Виктор — вор. Он сел за «карман» на три года, а в лагере стал «раскручиваться» все на новые сроки — за то, что постоянно боролся «за справедливость». Бил стукачей, хулиганов, несколько раз участвовал в поножовщине — на почве все той же борьбы против гнусного поведения сокамерников.

Виктор — один из последних романтиков уголовного мира. Он рассказывал мне о воровском законе прошлых времен. Былой закон — страшный, своеобразный закон чести типа рыцарских, но только гораздо более жестокий. Виктор глубоко ненавидел полный аморализм современного уголовного мира и отстаивал «этичность» былого.

Я с ним много спорил о «законе», о его античеловечности. Однако в конце концов согласился с тем, что тот закон все же лучше отсутствия какой-либо чести, морали «бакланов» (хулиганов).

Виктор попал в тюрьму КГБ как свидетель по делу побега его друга из лагеря особого режима. Друг его пересек несколько границ, достиг Югославии. На югославской границе убил несколько пограничников.

Однажды мы услышали выкрики на прогулочном дворике:

— Говорит радио Пекина. Советские ревизионисты еще раз предали дело социализма. Да здравствует самое красное солнышко Мао Цзе-дун.

Виктор прислушался.

— Это он. Играет дурочку, тюльку гонит. Хочет избежать расстрела.

Шарапов рассказывал страшные вещи о морали лагерного начальства, о порядках, о сексуальных мерзостях начальства.

До меня Виктор сидел с Данилом Шумухом, участииком партизанского движения на Украине — против фашистов и кагебистов. Шумух отсидел свое у Пилсудского, у гитлеровцев, у Сталина, а теперь опять сел за воспоминания о тех временах.

Сидел Виктор еще с одним «политическим», бежавшим в Турцию. В Турции тот затосковал и вернулся домой. Теперь его обвиняют в «измене Родине».

С Виктором мы пробыли не более недели, но сблизились необычайно. Я рассказывал ему о самиздате, он мне — о лагерях, о нескольких годах воли. Отсидел он уже 16 лет, оставалось — 8, если не накрутит себе новый срок. Он хотел «завязать», мечтал жить возле нас, под Киевом.

Над нашей камерой находилась Надийка Светличная^[17]. Она больна туберкулезом, постоянно кашляла, и он влюбился в нее заочно, по рассказам Шумуха и моим. Виктор постоянно отвечал на ее кашель, что-то кричал ей в окно. Она стала его Вегой.

Мы почти не спали эти дни — «говорили за жизнь». Он не мог поверить, что меня отправят в психушку:

— Но ты здоровее всех, кого я знал.

Я смеялся над его наивностью: кого интересует состояние моей психики?

Два раза меня вызывали в кабинет начальника тюрьмы на беседу с психиатром из Киевской психиатрической больницы им. Павлова.

— Леонид Иванович, говорят, что вы ненавидите врачей, не верите медицине?

— Это ложь со стороны следователя. Я считаю нёлюдями врачей типа профессора Лунца из иститута Сербского. Но я никогда не обобщал это на всех врачей.

Психиатр задала еще несколько вопросов: о психическом состоянии, о страхах, о причинах, толкнувших меня к «антисоветской деятельности».

5 мая Виктора вызвали на очную ставку с его другом. Пришел он в подавленном состоянии.

— Смертная казнь ему обеспечена. Он мечтает на прощание прихлопнуть хоть одного кагебиста. Хвалит югославские тюрьмы для политических: обжираются они там здорово.

6 мая дернули на допрос меня.

Федосенко злорадно предъявил постановление о направлении на психиатрическую экспертизу в институт имени Сербского в Москву. В постановлении перечислялись фамилии людей, говоривших о моих «странностях». Среди них была фамилия моего бывшего друга Эд. Недорослова. Я про себя засмеялся, вспомнив его моралистическую критику марксизма и демократического движения, его речи о неизбежности нашей «бесовщины».

Я давно говорил ему, что позиция «морализирующего пессимизма» угрожает его собственным предательством. А он утверждал, что я приду к «бесовщине» и к террору. И вот пока исполнилось мое предсказание об аморализме морализирующего пессимиста. Очередь за мной… за «бесовщиной»!

Я написал заявление о том, что хочу пройти экспертизу в Киеве, т. к. здесь почти все свидетели по моему делу. Потребовал также, чтобы жена назначила своего представителя в экспертизу (последнее предусмотрено даже в Уголовно-процессуальном кодексе).

— Хорошо, я рассмотрю ваше заявление. Идите.

Я рассказал о беседе Шарапову. Он, мрачный от вчерашней встречи с другом, был потрясен новым известием — мы так полюбили друг друга за эти дни. Он стал лихорадочно собирать мне вещи, подарил мешочек, сунул масло. Стал спешно рассказывать, как вести себя в вагоне поезда, в пересыльной тюрьме, чтобы уголовники не обокрали, не побили.

Я оставил ему список книг, которые отвечали его интересам, адрес жены — может быть, она сможет прислать ему книги.

И расстались — навсегда. Остался от него цветок из кости, который он прислал Тане из лагеря. Цветок зэка Шарапова в Париже! Звуки токакие, слова — цветок, зэка, Париж! Карнавал ХХ-го столетия!

— Воры тебя не тронут. Они уважают политических. А вот бакланьё… Они трусливые, и ты покажи только, что не дашь спуску, — отвалятся.

На прощанье мы кашлянули наверх Надийке Светличной. Она ответила вместе с сокамерницей.

Мы лихорадочно договаривали невысказанное раньше, уславливались о переписке, когда в коридоре послышался крик: «Я не пойду в психушку!» И еще что-то. Знакомый голос, украиский язык. Кто это? Мне показалось, что Василь Стус.

Вывели с вещами. В боксе прошмонали. Зашел Сапожников.

— Вы ничего сейчас не слышали?

— Какой-то крик.

— О чем и кто?

— Не расслышал, — зачем-то соврал я.

— Верю. Вы никогда не обманываете.

Зашел торжествующий Федосенко. Он еле сдерживал ликование под маской холодного блюстителя закона.

— В ваших просьбах отказано. Институт Сербского — высший орган по судебной экспертизе. Если он поставит вам диагноз, то он будет точен. Предлагать своего эксперта должны по закону вы, а не родные. Это сделано для того, чтоб защитить человека от нечестных родных. Бывали случаи, когда жены сажали в психбольницу своих мужей.

— Глупый закон. А если у меня нет кандидатуры врача? А если я прошу, чтобы выбрала психиатра жена? Потом — почему вы не сказали мне вашу трактовку закона сразу? Я бы все же предложил своего психиатра. Давайте бумагу, я напишу заявление.

— Уже поздно. Пора отъезжать. За вами пришел конвой.

— Вы просто подлец. Вы не только служите в бесчеловечной организации, но и проявляете бесчеловечную инициативу.

— Ну, зачем же нервничать? Проедетесь в Москву и, если здоровы окажетесь, вернетесь к нам.

Путешествие в вагоне я описывать подробно не буду: оно уже так часто описывалось в воспоминаниях советских зэков.

Сначала воронок до Лукьяновской уголовной тюрьмы. В воронке посадили меня в бокс — узкое, душное помещение. Я со своей несгибающейся ногой ни сидеть, ни стоять не мог. У Лукьяновки стояли больше часа. Начал протестовать, так как не выдерживал бокса.

Нагрузили несколько воронков зэками — и на вокзал, как раз к тем местам, где когда-то бродили с сыном по речушке Лыбидь (названной так в честь той самой сестры основателя Киева, картину о которой подарила моей сестре Алла Горская).

У вагона стояла вохра с собаками. Собаки глухо гавкали на нас. Меня посадили в отдельную камеру-купе, с зарешеченной дверью. Окна на противоположной стороне коридора занавешены. Возле моей камеры — женщины, набитое битком «купе». Шум, гам, крики конвоя и зэков. Считают, проверяют по фотографиям на папках с «делом».