… Господи Боже,
Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги…
(А. Галич, «Кадиш»)
Станция тюрьма (в эпицентре соцлагеря). На этапе
АРЕСТАНЬ
Есть такая земля — непонятная, дальняя.
Помнишь детскую песенку? (…)
«Дождик, дождик, перестань —
Мы поедем в Арестань»…
Дорогая, прости за тоску и метания,
Не кляни. Не грусти. Не остынь.
Не устань. И зачем же «прощай?»
Я кричу — до свидания!
Пароход отплывает в страну АР-Е-СТАНЬ. (В. Некипелов)
14 января 1972 года мне позвонил знакомый:
— Обоих Иванов забрали. (Иван Русин, мой русановский сосед, говорил о Светличном и Дзюбе.)
Я тут же позвонил об этом Тане и пошел к Сверстюку. Он жил по соседству. Мы всегда шутили по поводу нашей Русановки — Киевской Венеции (окруженной Днепром и каналом):
— Лагерь уже готов, тюремные рвы наполнены водой. Нужно окружить колючей проволокой, поставить вохру, вертухаев и все… в порядке.
На Русановке живут украинские патриоты, русские демократы и «сионисты». Мы с Таней были далеко не со всеми знакомы. Однажды, провожая друзей, мы увидали кагебистскую машину — значит, слежка за друзьями. На следующий день оказалось, что следили за соседним домом.
Сверстюк лежал больной. Когда я сообщил об аресте Иванов, он сказал, что вчера были и у него по делу о распространении антисоветской литературы в г. Киеве. Показал протокол обыска: очень много самиздата, но особенно опасного ничего не было.
— «Программа Украинской коммунистической партии»? Что это?
— Я сам не знаю. Мне дали незадолго до этого, и я не успел даже вскрыть конверт.
— А почему они не записали в протокол, что конверт был заклеен? Ведь тогда б тебе легче было доказать, что даже не знаешь, о чем речь идет.
— Какое значение это имеет? Если понадобится, осудят за ничто.
Сверстюк, как и многие другие, питал отвращение к юриспруденции — все равно весь закон лжив. А делать вид, что имеешь дело с блюстителями закона, кому приятно.
Когда кагебисты пришли, Евген лежал с температурой 40°. Они послали за своим врачом. Хотели, видимо, арестовать. Забрали самиздат, но его самого оставили.
Евген был настроен спокойно. Жена Лиля молча слушала наш разговор. Я расспросил о количестве обыскивающих, о способах ведения обыска. Видимо, арест был решен заранее, т. к. обыскивали хоть и долго, но небрежно. Нашли все, т. к. Сверстюк ничего и не прятал, — и они это понимали, знали заранее, что ничего не спрятано.
Вечером с работы приехала Таня, и мы, схватив такси, поехали к Дзюбе. Срочно надо было сообщить в Москву об арестах и обысках. (Я думал тогда, что это кампания только против украинского национального движения.)
Мы были возбуждены — неужели новый разгром Украины? Говорили между собой намеками: где гарантия, что такси не специальное, кагебистское. Ведь они могли держать «такси» недалеко от нашего дома нарочно. («И сколько раз потом уже со мной это было — «такси» подавали в любое время дня, иногда даже глубоной ночью. И иногда это было кстати — район дальний, не всегда поймаешь машину в нужное время». — Таня.)
Случаи услуг с их стороны всегда служили материалом для анекдотов.
Дзюба жил в доме для работников КГБ, ему дали квартиру от Союза писателей. Он шутил по этому поводу:
— Народ начнет бить стекла в этом доме, а я-то за что пострадаю?
У Дзюбы открыл нам незнакомый человек, явно «в штатском».
— Заходите, заходите!..
— А, Плющ! Вы зачем пришли?
— Весь город знает, что у Дзюбы идет обыск.
— А вы зачем пришли?
— Чтобы своими глазами увидеть, как вы опять преследуете украинскую интеллигенцию.
Я говорил еще что-то, понимая, что это все не нужно — отдает истерией. Но было страшно от мысли, что опять наша культура будет отброшена назад.
Испуганно слушали нашу перепалку измученная жена Дзюбы и ее мать. Выглянула дочь. Ее увели спать.
Дзюба спокойно смотрел на погром, улыбался и успокаивал нас с Таней.
Когда я заговорил о беззаконии, один из них закричал:
— Я прокурор по надзору за КГБ. Перестаньте спекулировать на законе. Обыск идет по закону. Вы, Плющ, не зная законов, всегда ссылаетесь на них.
Посреди комнаты — горы самиздата: стихи, стихи, стихи…
— Холодный… Холодный… Холодный… Симоненко. Зачем вы все это собираете?
— Я критик, и мне дают авторы для анализа их произведений.
Стало нудно. Дзюба устало молчал. Я потянулся к книгам.
— Не трогать!
Таня:
— Здесь не вы хозяева. А Иван Михайлович разрешает. Вы здесь уже прошмонали…
— Не нарушайте порядка.
Наконец позволили взять книгу Гарднера о математических играх…
Пришли кагебистки и увели куда-то Таню. Личный обыск. Почему же не обыскали меня?
Таня вышла разъяренная и шепнула мне:
— Эта сука порезала мне трусы и опоганила их своей кровью, порезалась…
Хотят унизить, запугать, толкнуть на истерические выходки…
Было около 12 ночи. Таня потребовала отпустить нас: дома остались дети. Они поторговались. То ли колебались — не задержать ли нас, то ли хотели поиздеваться? Наконец разрешили уйти. Я хотел попрощаться с Иваном, но он выглядел столь сдержанным, холодным, так что мы только кивнули на прощанье. Жены и матери не было видно. Дзюба сидел смертельно уставший, спокойный, с отсутствующим видом.
Глядя на него, на силу его спокойствия, силу неполитического, неюридического отношения к гестаповцам, я успокоился.
Но было все не ново,
Я знал: и в этот раз
Они искали Слово,
Которое — вне нас.
Которое взмывало
Голубкою с руки
Которое взрывало,
Их троны и замки.
(В. Некипелов)
Выйдя от Дзюбы, позвонили Леониде Павловне, жене Светличного. Дзюба ничего не сказал о Светличном. И мы не знали — взяли его или нет.
Леонида Павловна выслушала наш рассказ об обыске у Дзюбы и рассказала об аресте Ивана Алексеевича. Оказывается, во время обыска у Светличного зашел Дзюба с самиздатом. Кагебисты обыскали его и увели на обыск к нему домой.
Потом увели Светличного в следственный изолятор. У него нашли много самиздата. Но ничего особенно опасного не было, если не считать моих «Наследником Сталина». Там стоял псевдоним, и никто, кроме Дзюбы, не знал, что это моя работа. Но был эпиграф, написанный моей рукой. Это уже ниточка для них (Дзюба дал не ниточку, он просто назвал фамилию автора).
Оказалось, что в Киеве арестовали Василя Стуса, Миколу Плахотнюка, Леся Сергиенко, Зиновия Антонюка, Селезненко, Шумука (это те, о ком стало известно в первые дни). На Западной Украине около десяти человек, среди них Славка Чорновила, Михайла Осадчего, поэтессу Ирину Стасив-Калынец, художницу Стефанию Шабатуру.
Мы поспешили домой и позвонили Якиру. Перечислили фамилии арестованных и тех, у кого были обыски. Якир пообещал сообщить Сахарову и позвонить завтра, чтобы узнать украинские новости для «Хроники».
