Виталий иногда приезжал в Киев, в командировку. Приезжал также, чтобы достать самиздат или редкие книги. Я давал ему новый самиздат, читал свои статьи. Критиковал статьи он редко, чаще спрашивал, уточнял для себя понятия, идеи. Его мать работала в У майском городском музее. Хорошо знала украинскую культуру, историю. К Виталию относилась со сдержанной лаской и скрытой жалостью.

И вот недавно я узнал, что он умирает от рака, уже нет сил, одни физические муки. В Париж он прислал теплое письмо. По почерку видно, как трудно ему держать ручку, писать. И он нашел силы не только написать несколько слов, но и вложить в них теплоту, зная как я люблю Софиевку — Уманский старинный парк, прислал свои последние фотографии наших любимых мест. Все друзья — уманьчане, киевляне, москвичи — от бессилия жалости не знают, что делать, как помочь. Говорят, он с трудом прочел нашу открытку. Говорят, что мучиться ему недолго, но боль страшная…

Когда я был в Днепропетровской психтюрьме, он приезжал к Тане — помочь морально, похлопотать по хозяйству. Все друзья суетились, не знали, как ему помочь, как облегчить его физические страдания. А он молча, «безыдейно» облегчал душевные страдания киевлян…

Ни гроша не стоят идеи перед молчаливым Виталием, его немногословной человечностью. Не слово, а дело — смысл гуманизма. А слова лишь отражают доброе дело, либо искажают его.

Я описал уже ранее своего старого друга юности К., ставшего впоследствии врагом. Человеконенавистником.

И вдруг друзья сообщили, что он умирает от рака и знает об этом. Он передал через них мне в Париж привет, не прощение, а прощание. Он атеист, антисемит, слепой, социальный антисемит.

Но смерть сильного человека, бывшего друга, который, умирая, думает о своих старых друзьях (а ведь я, видимо, ему враг: спутался с евреями, бежал за границу; но, может, он уже так не думает?), как-то смещает все грани. Умирает и страдает человек, и куда-то уходит всякая идеология, разделяющая людей на врагов.

Как только мне сообщили, что он умирает, стало больно: как страшно я о нем написал. Что же делать — выбросить споры с ним, его гнусные фразы? Это будет неправдой и даже неуважением к нему как другу, ведь он что-то дал когда-то мне, в период дружбы. Да и как враг что-то дал — понять мою собственную «тень»…

Во всех трех случаях видна эта неразрывная связь социального, исторического, духовного и физического «рака». Нельзя дробить человека. Человек неделим, нация неделима, человечество и его будущее неделимы. И делимы — для неделимого познания.

Сейчас, когда я правлю рукопись для русского издания — нет уже ни К., ни Виталия. Ничего не хочу менять, дополнять. Перед глазами — Виталий: он настолько украинец в чем-то главном, что ничего специфически украинского во внешнем, на поверхности в нем нет. Он настолько пронизан Украиной — через своих предков, свою мать, свой интерес ко всечеловеческой культуре, любовь к знаменитой Софиевке — парку любви графа Потоцкого и Софии (помогавшей князю Потемкину склонить Потоцкого к измене Польше — во имя любви), настолько украинец, что не выделяет свое национальное, свой патриотизм как нечто особое, не делит людей по нациям. Ему непонятна искривленная, надрывная любовь к Родине, с ее неполноценностью и неоправданной гордыней.

Он работал на витаминном заводе, том самом, откуда выгнали Нину Комарову и Виктора Некипелова. Там он заболел «витаминной», «грибковой» болезнью. Врачи решили, что у него туберкулез легких, лечили два года — безрезультатно (правда, считалось, что туберкулез у него излечили и потому даже не обращали внимание на его жалобы).

Наконец в Туберкулезном институте (в Киеве, куда с большим трудом и благодаря знакомствам его приняли, хотя по существующим правилам любой трудящийся имеет право на лечение в таком институте) обнаружили в легких «грибок». Но через два месяца лечения его выписали из института — не могут ведь так долго лечить (он исчерпал свой «лимит» на бесплатное лечение) — и отправили на работу, во вредный цех, к аппаратам, к работе с кислотами. С трудом выдержал месяц — боли усилились. В институте вынуждены были его опять обследовать — обнаружили рак. А если бы обследовали раньше, три года назад, то операция бы отсрочила смерть, облегчила страдания. Но когда он заболел, ему морочили голову лечением от туберкулеза — без исследований, без стационара (в условиях районного городка; а кто знает советскую действительность, легко себе представить, что это такое). Но ведь он «гегемон», у него власть, он рабочая, производительная сила, которую лечат «бесплатно»…

В конце концов ему вырезали } легкого, но было поздно.

Друзья колебались — сказать ему, что это рак или нет. Решили промолчать.

Перед операцией он с Таней приезжал ко мне в психтюрьму. Но, как и всех друзей, его не пустили (почему? по какому закону?).

В 1972 г. у уманьчан прошли обыски. У Виталия нашли самиздат. Арестовали двоих его друзей. Дали по 3 года. У Надежды Витальевны Суровцевой-Олицкой забрали два тома воспоминаний.

По предприятиям Умани в лекциях рассказывали о раскрытой националистической организации, во главе которой была Суровцева. Сообщалось, что она воспитывала молодых украинцев в националистическом духе (т. е., в переводе на нормальный язык — в любви к Родине). У Суровцевой и Олицкой искали… типографию (еще раньше они всё пытались узнать, когда и зачем приезжал в Умань Солженицын).

Олицкая отказалась отвечать кагебистам, Суровцева издевалась над ними, а сарказма и иронии у нее хватит на все КГБ в целом.

От Виталия ушла, испугавшись «связи с антисоветчиком», жена. Забрала ребенка. Возникла история с разделением дома. А они всегда так противны, эти деления имущества, люди так гнусно в них выглядят! Для человека такого внутреннего благородства, как Виталий, особенно страшно видеть звериное, обывательское в близком человеке.

И все это на фоне рака. Или рак на фоне всех этих событий. Потом арестовали в Москве еще одного друга Виталия — Некипелова. В 1974 г. умерла Екатерина Львовна Олицкая. И умирала она на его глазах — тоже от рака. Он приезжал ко мне, так как знал, что я теряю свой человеческий облик, ему хотелось увидеть меня до того, как из меня сделают сумасшедшего.

Некоторые из уманских друзей вели себя на допросах очень некрасиво. Предал Дзюба. Личная физическая боль у Виталия сопровождалась болью за близких.

Он любит пение своей матери и Надежды Витальевны Суровцевой. Это чуть-чуть помогает — украинские песни…

Провожая Таню за границу, он сказал, что ему будет трудно без нее. Совсем недавно он повторил это в письме к нам. Трудно… А сейчас его уже нет… Виктор Некипелов пишет об этом:

Как прожить эту странную зиму?

Вереницу метельных ночей?

Все слабее кольцо побратимов,

Все наглее кольцо стукачей.

(«Нине», январь 1972 г.)

Россия, метель, зима, ночь. Ночь после недолгой оттепели. Кто-то сказал, что чем глубже ночь, тем ближе к рассвету. Это хорошее утешение историку, исторический оптимизм.

Прощаясь, Таня спросила Виталия, что ему прислать из-за границы.

— Лодку.

Он почему-то всю жизнь мечтал иметь свою лодку и плыть на ней уманскими озерами.

И эта лодка не выходит из головы ни у Тани, ни у меня. Это все та же дорога, путь Шевченко, путь человека. Из варяг в греки и далее…

Дальнею дорогою, синевой морской,

Поплывет кораблик мой к острову Спасения,

Где ни войн, ни выстрелов — солнце и покой.

Я кораблик ладила,

Пела, словно зяблик.

Зря я время тратила,