Юнг тоже дистанцировался от меня как женщины, но он стал проявлять ревность ко мне как психоаналитику, отдавшему предпочтение Фрейду. В свою очередь, мэтр психоанализа был рад моему вхождению в венский круг и выразил надежду, что я буду чувствовать себя в нем как дома. Мне показалось, что, помимо всего прочего, не последнюю роль в его отношении ко мне сыграло своеобразное соперничество за «женский ум». Так я оказалась втянутой в интеллектуальный треугольник, два угла которого были соединены между собой в последнее время слишком тонкой нитью.

События 1913–1914 годов, сопровождавшиеся разрывом личных отношений между Фрейдом и Юнгом, а также сложением с себя последним полномочий президента Международного психоаналитического общества и его выходом из этой организации показали, что связывавшая их нить дружбы была действительно ненадежной. Мои тревожные предчувствия после ознакомления с работой Юнга о метаморфозах и символах либидо оказались верными.

Я попала в исключительно трудное положение.

С одной стороны, если, подобно некоторым психоаналитикам, я бы целиком и полностью порвала с Юнгом, то это было бы воспринято им как предательство или отмщение отвергнутой им женщины, с которой он не захотел связать свою судьбу. Произошло бы нечто подобное тому, что имело место ранее, когда он обвинил меня во всех грехах, связанных с распространением слухов о его разводе с женой и последующей женитьбе на одной из студенток. Зато Фрейд был бы, несомненно, рад тому, что я заняла принципиальную позицию и, как и он сам, порвала с Юнгом.

С другой стороны, если бы после их разрыва между собой я не только посочувствовала Юнгу, но и поддержала его в трудную минуту, выйдя из Венского психоаналитического общества и с новой силой отдав дорогому мне человеку всю свою любовь, то, возможно, он оценил бы мой поступок, вознаградив за него своей ответной любовью. Но в этом случае я не оправдала бы доверия Фрейда и лишилась бы его уважения и расположения.

Не могу сказать, что в то время я находилась на распутье. У меня не было никакой обиды на Юнга, но я и не обольщалась относительно того, что могу рассчитывать на особое, выделяющее меня среди других психоаналитиков расположение со стороны Фрейда.

Я хотела быть честной прежде всего перед собой и сохранить уважение в равной степени со стороны и Юнга, и Фрейда. Женская интуиция подсказывала, что ничего хорошего ни для меня, ни для обоих гигантов мысли не выйдет, если я порву с кем-нибудь из них отношения или стану придерживаться страусиной политики выжидания неизвестно чего.

Поэтому, отбросив свои чисто женские и материнские чувства к Юнгу и ложно понятые верноподнические чувства к Фрейду, я заняла твердую позицию, которую посчитала наиболее разумной и достойной.

Эта позиция сводилась к тому, чтобы поддерживать ровные профессиональные и личные отношения с ними обоими. Я не оборвала ни с кем из них переписку и стремилась вести себя с каждым из них таким образом, чтобы он не чувствовал себя обделенным вниманием с моей стороны.

В какой-то степени мне даже льстило, что такие два великолепных ума негласно как бы борются между собой за меня. Но в то же время я понимала, что образовавшийся интеллектуальный треугольник не является равнобедренным и, находясь в своем углу, мне не стоит обольщаться насчет значимости своей собственной фигуры в этот исторический момент развития психоаналитического движения.

Правда, мне приходила в голову мысль, что благодаря своему женскому чутью я, возможно, смогу помирить Юнга и Фрейда. При этом я вспоминала слова мэтра психоанализа о том, что как женщина я обладаю прерогативой более точно наблюдать вещи и оценивать эмоции, чем мужчины.

Поэтому мое отношение к Юнгу и Фрейду стало определяться поселившейся в глубине души надеждой, что, будучи женщиной, я попытаюсь предпринять все необходимые усилия для того, чтобы помирить между собой двух мужчин, которые подчас ведут себя как большие дети.

И действительно, обращаясь ко мне, они оба подчас не скрывали свои обиды. Они не требовали от меня в ультимативной форме сказать, кому я отдаю предпочтение, однако в их размышлениях сквозило неприкрытое желание, чтобы я непременно заняла чью-либо сторону.

Создавалось впечатление, что наши отношения напоминают собой не интеллектуальный, а любовный треугольник, где двое мужчин высказывают ревность по отношению к одной и той же женщине и предпринимают все усилия к тому, чтобы она выбрала себе в спутники только одного из них.

В начале 1913 года Фрейд писал мне о том, что его личные отношения с моим «германским героем» окончательно разорваны и что после того, как он узнал о поведении этого «героя» в щекотливой ситуации, его мнение о Юнге сильно изменилось.

Позднее он выражал сожаление и даже горечь по поводу того, что я все еще люблю Юнга, в то время как их личные отношения пришли к завершению. Фрейд считал, что я так глубоко люблю Юнга только потому, что, ослепленная своими чувствами, я не вижу тех изъянов, которые в нем есть.

В дальнейшем при обсуждении арийства и еврейства Фрейд довольно резко отзывался о Юнге, а в своей работе, посвященной истории развития психоанализа, высказал целый ряд критических замечаний в его адрес.

Фрейд считал, что Юнг заменил половое либидо абстрактным понятием, которое осталось загадочным и непостижимым как для мудрецов, так и для глупцов. Юнг также воспринял убиваемого в мифе об Эдипе отца в качестве «внутреннего отца», от которого следует освободиться во имя обретения самостоятельности. По его собственному выражению, Юнг заменил черенок и вставил новое лезвие, и только потому, что на нем вырезана старая марка, предлагает считать, что это все тот же инструмент, в то время как выдвинутое им новое направление в психоанализе является, по сути дела, уходом от него.

Разумеется, я могла молча выслушивать выпады Фрейда в адрес Юнга, тем более что последний не мог мне простить вступления в Венское психоаналитическое общество. Но я не склонна была занимать двойственную позицию, когда при мне бичевали Юнга. При этом я выступала перед Фрейдом не столько в роли любящей женщины, испытывающей вполне понятные чувства по отношению к своему бывшему терапевту и учителю, сколько в облике психоаналитика, стремящегося раскрыть глаза великого мэтра, в какой-то степени ослепленного поступками того, кого он хотел видеть своим идейным наследником.

Я не отрицала, что, несмотря на все сомнения и колебания, любовь к Юнгу осталась занозой в моем сердце. Об этом я открыто говорила Фрейду, считая, что необходимо быть честной и перед самой собой, и перед ним. Но я со всей настойчивостью, на которую была тогда способна, убеждала его в том, что хочу вернуть Юнга в отчий дом, то есть в лоно психоанализа.

Мне пришлось доказывать Фрейду, что в идейном и личном плане они с Юнгом близки друг другу. Профессор Фрейд просто не догадывается об этой близости, или, возможно, он знает об этом, но не хочет признать данное обстоятельство.

Моя мечта, писала я Фрейду, видеть их вновь друзьями, творчески развивающими теорию и практику психоанализа. Моя скромная миссия как женщины-психоаналитика – восстановить разрушенный мост дружбы между двумя потрясающе талантливыми мужчинами, способными обогатить науку новыми открытиями. И это не является предательством по отношению к Международному психоаналитическому сообществу, из которого вышел Юнг. Напротив, мою позицию следует воспринимать в качестве того удобного для Фрейда и Юнга рычага, с помощью которого совместными усилиями они смогут привнести в мир человека много ценного и достойного.

Трудно сказать, оказали ли мои рассуждения какое-либо воздействие на Фрейда. Скорее всего, все-таки не то, на которое я рассчитывала, поскольку разрыв его личных отношений с Юнгом обернулся в конечном счете отходом от психоанализа части врачей и ученых. Так, в июле 1914 года Цюрихское психоаналитическое общество проголосовало за выход из Международного психоаналитического сообщества.

Тем не менее, подвергнув Юнга критике в работе об истории психоаналитического движения, в последующие годы Фрейд крайне редко высказывал какие-либо соображения по поводу своего бывшего коллеги и его теоретических новаций.