Птичка – это я. Узник – он. Мне необходима была свобода не только как будущему психоаналитику, но и как любящей женщине. Для него, узника собственной темницы подавляемых желаний, свобода обернулась бы рождением Зигфрида.

Именно так мне хотелось назвать своего сына. И все же.

Когда я сказала об этом Юнгу вслух? Когда вообще у меня появилось это страстное желание? Была ли его интерпретация моих разъяснений о птичке и узнике навеяна этим желанием? Или, наоборот, данное желание возникло у меня после психоаналитического толкования Юнгом мотивов моего обращения к стихам Пушкина о птичке и узнике?

В то время когда я была одержима любовью к моему Юнге, подобные мысли не могли придти мне в голову. Но сейчас, после многолетней работы в качестве психоаналитика, они возникли сами собой.

Профессор Фрейд писал о явлении переноса, когда в процессе анализа пациент может переносить на аналитика самые различные чувства, включающие как негативное отношение к нему, так и эротические компоненты. Я внимательно читала его статью о любви в переносе, которая была написана им после того, как мои сумасшедшие отношения с Юнгом сменились профессиональным общением и после того, как я вышла замуж за Павла Шефтеля.

Позднее, имея дело с пациентами, охваченными любовной страстью, в том числе и к лечащему врачу, я нередко задумывалась над природой этой страсти. В профессиональном отношении я разделяла позицию профессора Фрейда, согласно которой пациент переносит на врача свои инфантильные желания. Но в личном плане я не могла согласиться с подобной точкой зрения, поскольку моя любовь к Юнгу не была неврозом переноса. Я действительно его любила.

Ох уж эта любовь!

Разве человек способен понять, почему его вдруг охватывает всесокрушающая страсть?

Ведь в отношениях с Юнгом изначально я мечтала исключительно о духовной близости, точнее о духовном родстве.

А что получилось на самом деле?

Вот и сейчас, думая о духовном родстве, я внутренне проговорилась, использовав выражение «духовная близость».

Родство и близость – не одно и то же. Родство по крови, родство душ не включают в себя сексуальное влечение. А если оно и присутствует, то не в такой степени, чтобы на этой почве сойти с ума.

Другое дело, когда говорят о близости. В этом случае вольно или невольно речь идет об интимных отношениях. Здесь сексуальная страсть является не только преобладающей, но, фактически, движущей силой поведения человека, бессознательно вовлекающей его в пучину радостных и горестных переживаний, возносящей его до небес или, напротив, толкающей в глубокую пропасть отчаяния.

Все это мне пришлось пережить самой, когда счастливые мгновения пребывания с Юнгом наедине сменялись подавленностью или «дьявольскими трюками», доставлявшими столько хлопот окружающим меня людям.

Но вот только сейчас меня пронзила шокирующая мысль.

А что, если, будучи моим лечащий врачом, учителем, наставником и, бесспорно, привлекательным мужчиной, сам Юнг способствовал перерастанию дружеских отношений между нами в нечто такое, что расшевелило угольки моих инфантильных желаний? Не только расшевелило, но взметнуло пламя сексуальной страсти молодой девушки до такой высоты, что в огне необычных для того времени психоаналитических интерпретаций расплавились преграды стыдливости и девушка захотела стать женщиной, мечтающей о ребенке от женатого мужчины.

Раньше я и подумать не могла об этом. Я была влюблена настолько, что ничего не замечала вокруг себя. Когда в августе 1908 года мне удалось поехать на каникулы к своей семье в Ростов-на-Дону, меня разрывали противоречивые чувства. Это были долгожданные каникулы, во время которых я могла увидеться с родными. В то же время мне не хотелось уезжать из Цюриха, не хотелось расставаться с моим любимым Юнгом.

Мы договорились писать друг другу письма. В Ростове-на-Дону я с нетерпением ждала от него весточек, и он действительно писал мне письма, которые приносили мне радость и наполняли сердце еще большей любовью к нему.

Перед моим отъездом к родителям Юнг назначал мне встречи и говорил о своих чувствах ко мне. Мне было приятно слышать его комплименты в мой адрес, когда он рассуждал о том, что счастлив видеть во мне не поддающегося сентиментальности, независимого и свободного человека. При этом он неизменно выражал чисто дружеское отношение ко мне, когда в присылаемых до отъезда в Ростов-на-Дону письмах подписывался не иначе, как «ваш друг».

Но письма, которые Юнг присылал мне в Ростов-на-Дону, были просто бальзамом для моей истомившейся души. В этих письмах он обращался ко мне не иначе, как «моя дорогая», а завершал их порой фразой «с сердечной любовью». Испытывая неописуемый восторг от этих фраз, в то время я не обращала внимание на некоторое несоответствие, имевшее место в его письмах. В самом деле, то «моя дорогая», то «ваш Юнг». К обращению «моя догорая» больше подошла бы завершающая фраза «твой Юнг».

Откуда мне было знать, что Юнг в не меньшей степени, чем я сама, находился во власти противоречивых чувств. Позднее стало очевидно, что, борясь с собственными сексуальными влечениями, он всеми силами стремился не выйти за рамки дружеских отношений. Отсюда его обращение ко мне на «вы», заверения в глубочайшей дружбе и пожелания, чтобы у меня было поменьше бессмысленных целей и связанных с ними болезненных переживаний.

Как я радовалась каждому его письму! Приятно было осознавать, что он находит время для переписки со мной. А когда он признавался в том, что мои письма приносят ему счастье и покой, то я была сама не своя от шальной радости.

В своих фантазиях я обнимала его, прижимала его непокорную голову к своей груди, чтобы он мог действительно насладиться полным счастьем и покоем. У меня не возникало даже мысли о том, что он проводит свой отпуск с женой и, возможно, обретает покой в ее объятиях.

Напротив, когда Юнг писал, что каждый день подолгу гуляет в горах, причем по большей части один, то я рассматривала это как знак его вынужденного одиночества, связанного с моим отсутствием. Мне представлялось, что тем самым он намекает на то, как было бы ему хорошо, если бы прогулки в горах он совершал вместе со мной.

Радость от переписки с Юнгом настолько переполняла меня, что я не могла не поделиться ею со своей мамой.

Кому еще я могла доверить самое дорогое, чем жила в последнее время?

У меня не было близких подруг ни в Цюрихе, ни в Ростове-на-Дону. Поэтому мама была единственным человеком, которому я могла поверить свои маленькие тайны.

Я не только восхищенно рассказывала маме о моем Юнге, но и показывала ей его письма. Подчас мы вместе с ней обсуждали, насколько далеко моя привязанность к Юнгу выходит за рамки чисто дружеских отношений. Я давала маме читать полученные от него письма, а она пыталась рассеять мои сомнения и наставить на путь истинный, чтобы предостеречь от возможных ошибок и последующих страданий.

Нет ничего удивительного в том, что после моего отъезда из Ростова-на-Дону мама вскрыла и прочитала адресованное мне письмо Юнга. Потом, когда она переслала это письмо мне в Цюрих, я оценила ее заботу обо мне и то материнское, нет, не материнское, а чисто женское чутье, которым она, несомненно, обладала.

Мама просила прощения за то, что открыла предназначенное мне письмо от Юнга без моего разрешения. Она бы этого не сделала, если бы не была уверена, что в любом случае я дала бы его ей прочитать.

Письмо успокоило ее, поскольку выражало глубокую дружбу по отношению ко мне. Правда, мама заметила, что эта дружба слегка окрашена чем-то еще. За этим «чем-то еще» она усмотрела возможный конфликт в душе самого Юнга, вызванный, видимо, желанием не позволить чувству любви развиться до такой степени, когда его невозможно было бы подавить. По тону его письма чувствуется, что он устанавливает вполне понятные границы между нами – те границы, которые оставляют простор для подавления чувства любви и в то же время не убивают его полностью. Как выразилась моя мама, если Юнг сможет это сделать, он будет победителем, в противном же случае останется в дураках.