Целую неделю прожила гадюка у нас на мешках. Может быть, она жила бы и дольше. Но однажды случилась беда.

В то утро Василий Васильевич вернулся с охоты сердитый. На ближнем озерке ему не удалось подстрелить ни одной утки. Он только весь промок и едва не утопил в болоте своё ружьё — двустволку. Сердитый и мокрый, он полез в палатку переодеться. А потом достал тряпки, ружейное масло, шомпол — деревянную палку, которой прочищают ружейные стволы, — и уселся на траву, чтобы почистить двустволку. И надо же было ему устроиться как раз возле нашего продовольственного склада!..

Не знаю, почему в то утро наша ядовитая мышеловка не уползла, как уползала всегда. Может быть, у неё ночью охота была особенно удачная, и она объелась; может быть, решила поохотиться и днём… Только лежала она в то утро под брезентом, и ни я, ни Василий Васильевич её не заметили.

Мой друг накрутил на шомпол тряпку, обмакнул её в масло и стал водить ею внутри ружейных стволов. Потом он посмотрел сквозь вычищенные стволы на свет, а шомпол с тряпкой бросил на мешки. Бросил… И тут послышалось возмущённое шипение. Так шипят кошки, когда разозлятся. Из-под брезента выползла гадюка и молнией пропала в траве.

— Что ты наделал! — набросился я на Василия Васильевича.

— Да кто же знал, что она там сидит? — растерянно и огорчённо оправдывался Василий Васильевич.

А вечером ядовитая мышеловка не приползла, как приползала обычно. Не было её ни на другой, ни на третий вечер. Она не вернулась больше. Наверно, здорово обиделась на нас с Василием Васильевичем.

Зато как расхрабрились мыши! С жадностью накинулись они на наши беззащитные припасы. И по вечерам, слушая, как они возятся, шуршат и пищат в траве, мы с грустью вспоминали о ядовитой мышеловке, к которой оба успели очень привыкнуть.

Говорящая рыба  

Не обманул меня Василий Васильевич, когда говорил, что в таёжных речках рыбы видимо-невидимо. Только рыба в Забайкалье особенная. Нет там в речках ни окуней, ни щук, ни пескарей. Водятся в быстрых таёжных реках юркие серебристые хариусы с красными пятнышками на боках, чинно ходят большеголовые зеленоватые ленки…

Удить рыбу мне понравилось. Насадишь на крючок кузнечика — в Забайкалье их называют «скачками», — закинешь леску подальше, пусть даже без поплавка, с одним грузилом, и сразу бросятся к приманке любопытные жадные хариусы.

А ленок осторожен. Долго ходит он вокруг крючка, будто присматривается, нет ли подвоха. И едва только приметит на берегу рыбака, тотчас вильнёт хвостом и исчезнет в тёмной глубине омута.

Все рыбьи привычки и повадки я изучил быстро. Удочки закидывал в заводь возле переката, туда, где рыбы больше. Там она ходит, дожидаясь, когда быстрина вынесет на спокойную воду мошку или комара, или «скачка», прыгнувшего сдуру в серебряные волны, где, точно в самом чистом зеркале, отражаются прибрежные кусты и травы.

Научился и я прятаться в густом лозняке на берегу, чтобы меня не приметили глазастые ленки. Но дел у нас было много: и на охоту сходить, и обед сварить, и пришить оторванную пуговицу или положить заплатку на продырявленный острым сучком резиновый сапог. И поэтому на ночь мы стали ставить для ловли рыбы перемёт.

Перемёт — это длинная тонкая бечёвка, к которой привязаны кусочки прозрачной лески с грузилом и крючком — поводки. Ставится перемёт поперёк реки, и утром пойманную рыбу снимают с поводков.

За ночь обычно удавалось нам поймать три-четыре рыбки. Иногда попадалось пять или шесть. Хватало и на завтрак и на обед.

Однажды утром пошли мы с Василием Васильевичем на берег проверить наш перемёт. Смотрим — натянута поперечная бечёвка словно струна. Даже позванивает. Поводок посерёдке так и ходит из стороны в сторону.

— Ну, кита поймали! — пошутил я.

А Василию Васильевичу не до шуток. Волнуется он. Одной рукой за деревце на берегу схватился, другой бечёвку тянет.

— Помогай! — кричит.

Взялись мы вдвоём. Тащим бечёвку. А рыба тоже не сдаётся, плещется, дёргает поводок, вот-вот сорвётся. Нам бы потихоньку её к берегу подвести, снизу поддеть сеткой — подсачком. А мы поторопились. И зря. Выскочил из воды у самого берега здоровенный ленок, ударил хвостом — и поминай как звали. Крючок и поводок целы. Даже кузнечик — «скачок» — не съеден. А рыбы нет — сорвалась.

Пришлось нам в то утро вместо жареной рыбки есть пригорелую пшённую кашу. Но горше каши была для Василия Васильевича досада. Ещё бы! Такую добычу упустить!..

— Ничего, — утешал я своего друга. — Одна рыба сорвалась, другую поймаем. Рыбы ведь в таёжных речках видимо-невидимо…

Но только с того дня как будто кто-то заколдовал наш перемёт. Не идут на крючки ни ленки, ни хариусы. Что за оказия? Рыба в Акшинке, что ли, перевелась? Или «скачки» ей больше не по вкусу?

Каждый вечер мы меняли кузнечиков на крючках. Пробовали насаживать мух, жуков и даже червей, которых в лесу накопать дело нелёгкое. По рыбацкой примете, плевали на наживку, так что у нас языки заболели. Ничего не помогало. Хоть плачь.

На третий день, когда Василий Васильевич ушёл на охоту, я сам решил проверить перемёт. Захватил подсачек и осторожно подкрался к берегу. Выглянул из-за кустов — смотрю: пуст перемёт. Выгнута поперечная бечёвка ровной дугой. Никто её в воде за поводки не тянет.

Прятаться больше было незачем. Я вышел из-за куста и присел на камень у берега. Вода в реке прозрачная — каждый камешек, каждую песчинку на дне видно. И вот вижу я — возле одного поводка неподвижно стоит рыба. Только плавничками шевелит. Голова у рыбы лобастая, чешуя зелёная, вся в мелких чёрных крапинках. Такого громадного ленка я видел всего один раз — того самого, что у нас с крючка сорвался.

Шмыгнул я поскорее за куст и замер. Вот сейчас ленок схватит приманку, натянет, задёргает поводок. Тут уж я не дам маху, осторожно бечёвку к берегу подтяну, подсачек снизу подведу… Пусть похвалит меня Василий Васильевич.

Но ленок как будто и не собирался хватать кузнечика. Он шевельнул хвостом, ударил плавниками и поплыл вдоль перемёта. Проплывёт немного, остановится возле крючка. Опять проплывёт, снова остановится. Словно про себя крючки пересчитывает — на всех ли цела наживка.

Долго он считал. Мне даже ждать надоело. Вдруг из заводи выплыл второй ленок, поменьше. Ну, думаю, вдвоём-то они посмелее станут.

Я уже приготовился выскочить из своего укрытия, чтобы успеть вовремя подвести под пойманную рыбу подсачек, но тут… Даже не поверилось мне. Большой ленок вильнул хвостом, подплыл к маленькому и… что-то ему сказал. То есть я, конечно, не слышал, как он говорил, но очень уж похоже было: жабры у ленка шевелятся и губастый рот раскрывается. Я даже как будто разобрал, что сказал большой ленок маленькому: «Смотри, брат, не трогай кузнечика — там у него внутри острый крючок…»

Постояли они вдвоём у нашего перемёта, и оба нырнули в глубину реки.

Подождал я еще немного, гляжу — опять возвращается большой ленок. Подплыл к поводкам и снова стал их пересчитывать. Плавает вдоль перемёта и крючки считает.

Слышал я, что старые рыболовы и охотники, рассказывая о своих похождениях, любят иногда приврать. Не захотелось мне, чтобы Василий Васильевич надо мной смеялся, и ничего не сказал я ему про ленка-сторожа. Первый день терпел, второй терпел, а на третий не выдержал. И рассказал.

Только Василий Васильевич надо мной смеяться не стал.

— У всякого зверя сторож есть, — сказал он. — Наверно, есть и у рыб в их стаях сторожа. А что рыбы между собой разговаривают — это точно. Они об опасности всегда друг друга предупреждают. Только голоса у них тихие — человеку ни за что не услышать.