Возвратился Мещеряков. Он уселся за стол, подвинув стул так, чтобы удобнее было сидеть. А я все еще не мог прийти в себя. Больше того, я не решался начать такой нужный для меня и Женьки разговор. В конце концов я решил подождать Мещерякова на улице.
Я выскользнул из конструкторского бюро и, не считая ступенек, помчался вниз. Было холодно. Но я не ощущал мороза. Даже если бы сейчас было градусов пятьдесят ниже нуля, я все равно не заметил бы этого. Я в нетерпении мерял шагами тротуар перед проходной завода да изредка поглядывал на часы, висевшие у входа. Я знал, что работа заканчивается в четыре, и я ждал, когда покажется так сейчас необходимый мне человек…
И вот первые служащие показались из узкой двери. Я весь напрягся, сосредоточился. Передо мною чередой проходили люди, словно показывая себя. Однако Мещерякова не было видно. И я вздохнул свободней, когда он наконец появился в проходной.
Я крался за ним, как какой-нибудь сыщик. Я видел, как он вошел в продовольственный магазин… Я терпеливо дожидался, когда он выйдет, и снова двинулся за ним. Потом он вошел в двери станции метрополитена, и я последовал за ним. Если бы мне нужно было проехать всю Москву до самого Бибирева или Борисова, я все равно не сдался бы.
К счастью, ехать пришлось недолго: до станции «Курская». Там Мещеряков вышел, поднялся по эскалатору наверх, нырнул в пешеходный тоннель и вышел на улице Чкалова. Видимо, он торопился. «Пора!..» — решил я и прибавил шагу.
— Скажите, вашего отца зовут не Иваном Ивановичем?
Он даже отшатнулся от неожиданности.
— Что такое?.. Вовсе нет, Игнатий Игоревич… — Потом, опомнившись, спросил: — А для чего тебе это нужно?
— Вы понимаете, — зачастил я. — Мы с Женькой… Это мой товарищ… Нашли дневник бывшего офицера… И вот я подумал, что подпоручик И. И. Мещеряков имеет к вам какое-то отношение. Если нет, то вы уж извините… — Мне вдруг сделалось мучительно стыдно. «Ну, вот… И почему мне втемяшилось в голову, что это как раз тот Мещеряков и есть…» Захотелось тут же бежать прочь. Но Мещеряков остановил меня, тронув за плечо.
— Постой, погоди… Ты говоришь, дневник белого офицера. Да, мой отец воевал в гражданскую войну в белых частях. Он этого и не скрывает.
— А в армии Колчака он когда-нибудь служил? — с дрожью в голосе, еще не веря в свою удачу, спросил я.
Вместо ответа Мещеряков втолкнул меня в подъезд огромного дома. Потом в дверь лифта, нажал дрожащим пальцем кнопку, и мы медленно стали подниматься вверх. «Вот сейчас, еще несколько секунд, и я увижу того, кто последним видел нашу героиню, участницу баррикадных боев на Пресне…»
Мещеряков повернул в замке ключ, дверь распахнулась, и мы очутились в узком коридоре. Навстречу нам вышел седой согбенный старичок в теплой фуфайке и тапочках. Он с удивлением, прищурясь, смотрел на меня. Потом спросил сына:
— Кого это ты привел к нам, Николай?
— Папа, — взволнованно сказал Мещеряков-младший. — Этот мальчик нашел твой дневник…
Первый раз я видел, каким серым, даже зеленоватым вдруг стало лицо старого человека.
— Мой дневник? — шепотом, с хрипотцой произнес Игнатий Игоревич.
Старший Мещеряков пригласил нас в небольшую уютную комнатку, и все мы расселись на широких стульях с высокими спинками.
В голове моей внезапно возникли строчки из стихотворения, которое в юности писал подпоручик:
Луна плывет в сиреневом тумане,
Качается, как лодка на волне,
И снова я с сердечной раной
В разлуке вспомнил о тебе…
Я как-то невольно прочитал эти стихи вслух и вдруг увидел на глазах у Игнатия Игоревича слезы.
— Боже мой!.. Боже мой! — шептал старик, еле шевеля губами. — Мой дневник… мой старый дневник… — Затем он будто бы пришел в себя, и на его лицо вновь возвратился румянец. — Так где же ты, голубчик, обнаружил мой дневник?
Смешно было бы начинать весь рассказ сначала об историческом кружке в Доме пионеров, о том, что я с моим товарищем, правда, теперь бывшим, занимался поисками отважной революционерки… Мне припомнилось, как Вострецов смело разговаривал с жильцами на улице Овражной. Может быть, и мне попробовать действовать так же? И я принялся объяснять Игнатию Игоревичу, поминутно обращая свой взгляд к его сыну, Николаю Игнатьевичу, обо всех наших с Женькой делах.
Мещеряков слушал, не отрывая от меня взгляда своих маленьких, в сеточке старческих морщинок глаз. Несколько раз его веки устало опускались, и я, думая, будто бы он до крайности утомился, прерывал свое повествование и умолкал, вопросительно оглядываясь на Николая. Но тот кивком показывал мне, что я могу продолжать, и я снова принимался рассказывать.
Листочки из дневника стояли перед моими глазами, словно бы я читал их только вчера. И неожиданно для самого себя я стал повторять наизусть целые куски:
— «…Первое условие — не падать духом! Если сломлен дух, так и знайте — пропал человек… Осталось несколько часов… Верьте, наши выручат…»
Игнатий Игоревич слушал, не размыкая век, что-то беззвучно шепча про себя. А я строку за строкой, почти в точности, как было написано, повторял ему его же собственные строчки.
— «… Что делать? Что делать? Подвести подкоп под амбар? Рассказать все капитану Астахову и вместе с ним устроить пленным побег? Успею ли я предупредить красных, если они появятся в селе сегодня ночью? Не упаду ли, сраженный первой шальной пулей?» — Я остановился и перевел дух. — А дальше в тетрадке ничего не было, — в растерянности произнес я. Затем, помолчав, спросил: — А что же было дальше, Игнатий Игоревич?
— Что было дальше? — задумчиво произнес Мещеряков и словно во сне пробормотал, будто говоря с самим собой: — Ольга… Ольга!.. Если бы ты только знал! — внезапно он подался вперед всем телом и заговорил торопливо, сбивчиво: — Ты думаешь, я ее не искал? Думаешь, не узнавал?.. Я изъездил десятки городов, в которых есть улицы с названием Овражная… Я расспрашивал, писал письма… Да разве найдешь? — Он тяжело вздохнул. — Война… Она разбросала людей по тысячам разных городов и сел… Потом голод, разруха… А я даже фамилии ее не знал. Да и теперь не знаю.
Игнатий Игоревич умолк и долго оставался мол чалив и угрюм. Потом он опомнился и медленно, часто умолкая, заговорил снова:
— В ту ночь мне так и не пришлось больше взяться за мой дневник. Вероятно, часовой у амбара что-то заподозрил и доложил о моем странном появлении там начальнику караула… Около трех часов ночи у двери раздалась какая-то странная возня. Я только поспешно спрятал тетрадь в щель между стеной и половицей. И хорошо сделал. Дверь распахнулась, и на пороге появился подполковник Белецкий. Душегуб. В руке он держал револьвер. Денщик его, ворвавшийся следом за ним, тотчас же подскочил к кровати. Там висела вся моя амуниция: портупея, кобура… Ловко расстегнув кобуру, вытащил револьвер… Я даже опомниться не успел. Душегуб же подступил ко мне, грозя револьвером, и заревел, тыча дулом в грудь: «Ты что делал у амбара, мерзавец? Отвечай, какой ты показывал пропуск?..» Кровь бросилась мне тогда в лицо. Сейчас не могу вспомнить те слова, которые я наговорил негодяю. Но кажется, высказал все, что думал о нем… Потом опомнился, да было уже поздно. Белецкий поднес к моему носу кулак к сказал медленно так, с присвистом: «Наконец-то я тебя раскусил, большевистское охвостье!» Больше ни слова. Но я уже понял — мне не уйти от его мести.
Уснуть в ту ночь я не мог. Лучше бы сразу пустить себе пулю в лоб. Но из чего? Ведь денщик Белецкого вытащил из моей кобуры револьвер. Затем, немного успокоившись, я стал рассуждать несколько трезвее. Я выглянул в окно. У крыльца заметил темную, как бы размытую в тумане фигуру часового с винтовкой… Значит, не выйти. Белецкий все-таки поймал меня в западню…
Сколько времени прошло, не знаю. Кажется, начало светать. Внезапно на улице послышался цокот многих копыт… Проскакали всадники. Затрещали выстрелы… Я выбил стекло и через окно выскочил на улицу.
