«Костя, я тебя люблю!» — она порывисто прижалась к нему.
«Я тебя тоже!» — он обнял ее и поцеловал в губы.
«Послушай, что там?» — вдруг спросила она.
«Чердак».
«Там грязно, нет?»
«Ничего, ничего…» — невнятно заговорил он под частый стук сердца.
Вверх вела короткая крутая лестница, и Ипатов со Светланой следили за тем, чтобы в ночной тишине старого дома не очень раздавались их осторожные шаги…
Они лежали под чьим-то сохнущим на веревках бельем, и на них медленно опускались снежинки, проникающие на чердак из ближайшего слухового окна. Рядом возвышалась печная труба, и им казалось, что около нее чуточку теплее. Пахло знакомыми с детства чердачными запахами: многолетней пылью, старым деревом, птичьим пометом. И даже легкий морозец не очень досаждал им.
Было неудобно и хорошо. Вскоре они накрылись ее легкой шубкой и дышали одним теплом.
Светлана вдруг фыркнула.
«Ты чего?» — спросил он.
«Вспомнила, как этот деятель, который меня агитировал, не пойму, то ли в шутку, то ли всерьез сказал мне: если у вас есть еще кандидатуры, то давайте обсудим».
«Вот гад! — возмутился Ипатов. — И что ты ему ответила?»
«Я ничего не ответила. Я только посмотрела на него».
«Как посмотрела?»
«Он понял, как…»
Ипатов обнял Светлану. Ее тихое дыхание таяло где-то у его затылка. Он продолжал думать о разговоре высокого начальства со Светланой.
«Послушай, — в его беспокойные мысли вкралось смутное подозрение, — а вдруг твоего начальника подговорили?»
«Кто? Игорь?»
«Он или твой отец?»
«Игорь — не исключено… Папа не посмел бы… Хотя…»
«Что — хотя?»
«Я спрошу его…»
Они помолчали. Но только Ипатов начал успокаиваться, как его стали терзать новые сомнения.
«Слышишь, а что, если ты встретишь своего старого знакомого?»
«Моего старого знакомого?» — с неясной интонацией повторила она.
«Ну да, сына французского военно-морского атташе, который тебе делал предложение?»
«Ты уже ревнуешь?» — поинтересовалась она со смешком.
«Есть немножко».
«Не бойся, — она поцеловала его в щеку. — С ним давно все покончено».
«А если он снова начнет подбивать клинья? В самых что ни на есть благоприятных условиях — на своей родной французской почве?»
«Я скажу ему, что замужем, и мы с ним расстанемся друзьями».
«А потом он узнает, что ты не замужем, и разовьет бурную деятельность, как истый француз?»
«Все равно ничегошеньки у него не получится… Кроме того, есть закон, запрещающий браки между нашими и иностранцами».
«Вот это другое дело!»
«Дурачок, — сказала она и вдруг вспомнила: — А знаешь, кажется, воров нашли!»
«Да ну?»
«То есть еще не совсем. Но вчера у нас был какой-то полковник. Он сказал, что милиция, возможно, уже напала на след…»
«Да?.. Вот здорово! — искренне обрадовался Ипатов. — Молодец Игорь! А знаешь, он в общем неплохой парень!»
«Это ты неплохой парень!» — сказала она.
«Ну, то, что я неплохой, это и ежу понятно», — сказал он.
«Я, значит, не глупее ежика?» — смеясь, спросила Светлана.
«Нет, не глупее, — ответил он. — И поэтому ты должна писать мне хорошие, очень хорошие письма… Слышишь?»
«Слышу».
«Ты будешь писать мне такие письма?»
«Буду».
«Часто?»
«Часто».
«Раз в неделю?»
«Раз в неделю».
«Каждый день?»
«Каждый день…»
Поначалу они действительно переписывались часто и регулярно. На каждое свое письмо (а писал он не реже двух раз в неделю) он получал ответное — как правило, не очень обстоятельный, но все-таки довольно подробный рассказ о парижской жизни. О посольских делах она писала мало, вернее, почти ничего не писала. Видимо, была предупреждена, о чем можно писать, о чем нельзя. В основном, она делилась своими впечатлениями от спектаклей, кинофильмов, художественных выставок, концертов. Не без юмора описывала разные забавные истории, которые происходили с ней или ее новыми знакомыми.
Все эти полтора года, пока продолжалась, медленно угасая, их переписка, он жил ее письмами. Уже через четыре месяца она перестала непременно отвечать на каждое его письмо. Правда, на первых порах она еще ссылалась на объективные причины: на загруженность работой, на болезни родителей, на общественные поручения. А потом и вовсе перестала перед ним оправдываться.
Одновременно в письмах Светланы начали исчезать нежные и ласковые слова. Это ему становилось особенно заметно, когда он принимался перечитывать ее ранние письма, в которых она открыто признавалась, что страшно соскучилась по нему, что чуть ли не каждую ночь видит его во сне и что очень хочет обратно в Ленинград.
Последующие письма настолько отличались от первых, что ему не оставалось ничего другого, как искать между строк, и он даже что-то находил. И он как одержимый писал и писал ей…
Но вот однажды от нее пришло коротенькое письмо на хорошей французской бумаге. Отвечая на один из его упреков за холодок в посланиях, она откровенно призналась: «Знаешь, я все чаще задумываюсь о наших отношениях, я совсем запуталась в своих чувствах. И честное слово, не сердись на меня, но я не знаю, люблю ли я тебя?» Ответил он заклинанием: «Любишь!.. Любишь!.. Любишь!» Но внушение, видно, не помогло, и уже в следующем письме он прочел: «Нет, скорее всего, нет…»
Было ясно, что она в кого-то влюбилась. Так оно и было. Как-то, встревоженный ее очередным затянувшимся молчанием, он написал Зинаиде Прокофьевне и очень скоро получил от нее ответ. В нем очень осторожно, чтобы не травмировать его, сообщалось, что Светлана вышла замуж и желает ему всяческих успехов в учебе и личной жизни.
Ипатов очень переживал измену возлюбленной. Были дни, когда он подумывал даже о самоубийстве. Но так как личного огнестрельного оружия у него уже не было, а другие способы покончить с жизнью (броситься с верхнего этажа, лечь под трамвай, вскрыть вены, спрыгнуть с моста в Неву и т. д.) отвращали его своей вульгарной примитивностью, то он постепенно оставил эту лихую мысль в покое.
Первые два-три года он неприкаянно мечтал о встрече. Хотел не только узнать всю правду, но и, если разговор пойдет начистоту, понять Светлану, а значит — осудить или пожалеть. Но жизнь так далеко развела их друг от друга, что они уже больше никогда не встречались. Впрочем, прошло еще несколько лет, и боль как будто поутихла, а потом и совсем куда-то исчезла. Так, во всяком случае, он считал до последних событий…
Никогда у него не было столько посетителей, как сегодня. Его навестили — только бы никого не забыть — Ирулик в своих новых лимонного цвета «бананах»; Герц-Шорохов с ячменем на правом веке; Олег с женой, улыбавшейся неизвестно чему; Машка, угостившая всех, включая опешившего Чадушкина, жареными семечками; госпожа продюсер, вылетающая вечером в Алма-Ату; наконец, Алеша, который притащил своим бывшим соседям по палате гостинец — целых три килограмма отборных болгарских персиков. Парад-алле (выражение Александра Семеновича) завершал «ясновельможный пан» Жиглинский. Он сообщил новость, которая расстроила Ипатова. Вчера заседал оргкомитет по проведению встречи однокурсников и большинством голосов принял решение перенести намечаемый сбор на будущий год. Члены комитета единодушно решили, что затея собрать всех, включая тех, кто поступал в Университет, но не окончил, оказалась мертворожденной. Впрочем, как заметил Жиглинский, это было видно с самого начала, потому что из неокончивших согласие участвовать в сборе дали всего восемь человек, да и те не шибко охотно. А на днях отказался приехать Петренко, которого, судя по резкой критике в печати, скоро снимут и которому, ясное дело, сейчас не до встречи. А чуть раньше дал отбой кинорежиссер Захарчук, приступивший к съемкам своего очередного многосерийного фильма и поэтому, само собой разумеется, не имевший ни минуты свободного времени. А вчера отказалась от участия в сборе и Светлана Попова, у которой какая-то серьезная неприятность с сыном — то ли на него наехали, то ли сам наехал. Но голос у нее не сказать чтоб был очень убитый. Скорее, смущенный… да, скорее, смущенный…
