И Голова снова рассмеялась. Забавно было и то, что руки, ноги, туловище легко смирились со своим отсутствием и не мешали Голове делать все, что ей вздумается.

А она носилась по коридорам, говорила, хохотала, подмигивала, шутила, а под конец с этакой артистической непринужденностью и свойской галантностью попросила огонька у самого декана. Старик академик смотрел на Голову ошарашенными глазами, долго не мог зажечь спичку. Голова снисходительно ждала и посмеивалась. Наконец декан справился со своими руками и обслужил Голову по высшему разряду. Как ни странно, эта дерзкая выходка не повлекла для Ипатова никаких последствий. Академик был великий знаток Пушкина и относился ко всякого рода проделкам молодых в высшей степени терпимо.

До конца занятий Ипатов, конечно, не досидел. Как только он связал свое состояние с подсунутой ему папиросой, он тут же взял себя в руки и попросил кого-нибудь из ребят отвезти его домой. Но так как сегодня давали стипендию, желающих возиться с ним что-то не оказалось. Нет, одна добрая душа все-таки нашлась. Аня Тихонова. Маленькая (Ипатову по пояс), с гладко причесанными светлыми волосами и не очень здоровым цветом лица, она была родом откуда-то из-под Пскова и стыдилась своего неленинградского происхождения. Ей казалось, что всем с ней скучно, неинтересно и часто краснела. К Ипатову она относилась с затаенным восхищением. Ей нравилось в нем все, от фронтового прошлого до высоченного роста (все это передали Ипатову Анины подружки, с которыми она имела неосторожность поделиться сокровенными мыслями).

Вот эта малышка и вызвалась доставить его посмеивающуюся Голову домой. Анечка проявила о ней прямо-таки материнскую заботу: усадила на первое освободившееся место в автобусе, оберегала от толчков, успокаивала, когда та горячо несла чушь и хохотала, помогла сойти, подняться по скользкой лестнице, войти в квартиру.

Там она ее уложила на диван и, поругивая неизвестных, подсунувших Ипатову коварную папиросу, часа два сидела рядом, пока он медленно приходил в себя.

Потом она ему вымыла лицо холодной водой, причесала густые непослушные волосы, напоила горячим чаем.

И только после этого заявила:

«Ну все, я побежала… Ты будешь сегодня на вечере?»

«Что? Какой вечер?» — с трудом ворочая языком, переспросил Ипатов.

«Как какой?.. День Сталинской конституции!.. Потом танцы обещали».

«Мне только танцев не хватает», — заметил Ипатов, зажав руками трещавшую голову.

«Вот гады! Вот мерзавцы! А еще комсомольцы!» — продолжала возмущаться Анечка.

«Откуда тебе известно, что они комсомольцы?» — сонно удивился Ипатов.

«Из доклада на районной комсомольской конференции, — Аня была делегатом на ней и даже проконспектировала там все до единого выступления. — В нем было сказано, что в нашем городе, — и она покраснела, — комсомолом охвачены сто процентов молодежи в возрасте от пятнадцати до двадцати семи лет».

«Бурные аплодисменты, переходящие в овацию», — отозвался Ипатов.

«Это — ирония?» — недоверчиво спросила Анечка.

«Что ты? Равнобедренный треугольник», — пробурчал он..

«Ты придешь на танц… на собрание?» «Придется. Куда деваться?» — со вздохом произнес Ипатов, провожая свою спасительницу до дверей…

До торжественного собрания оставалось два часа. Подставив все еще тяжелую голову под холодную воду, с сильным напором бившую из крана, Ипатов упрямо изгонял из нее остатки одури, внесенной туда папиросой. Через час он был как новый пятак…

…Ипатову приснился сон, будто бы по нему ползают большие черные муравьи, прыгают блохи, сосут кровь и прямо на глазах раздуваются намертво прилипшие пиявки. А потом откуда-то выскакивает паук на тоненьких ножках. Ипатов пытается придавить его подушкой, но всякий раз промахивается, и тот убегает на своих длинных ниточках-циркулях…

Проснулся Ипатов весь в холодном поту. Он осторожно, как рекомендовали врачи, повернулся на правый бок и улыбнулся соседу, смотревшему на него вопросительным мягким взглядом.

— Неспокойно спали, — пояснил сосед.

— Снились какие-то пауки, блохи…

— К хлопотам, по старым приметам…

— Наверно, — охотно, с накатывающей радостью, согласился Ипатов.

Его только вчера перевели из реанимации в отделение. В палате кроме него находилось еще трое. Рядом, по ту сторону тумбочки, лежал Александр Семенович, обративший на себя внимание Ипатова своими добрыми, насмешливыми, грустными глазами. Это его взгляд встретил Ипатов, освободившийся от своего муравьино-блошиного сна. У противоположной стены лежали двадцатипятилетний паренек, которого все звали по имени — Алеша, и пожилой мужчина, Станислав Иванович.

Пока все четверо с интересом приглядывались к Ипатову, понимая, что впереди их ждет, возможно, не одна неделя совместного проживания.

Первым из чужих, кто посетил Ипатова, был Жиглинский, его однокурсник по Университету, называемый в кругу друзей не иначе, как ясновельможный пан Жиглинский. Высокий, неторопливый, холеный, с низким, завораживающим, бархатным голосом, он, казалось, самой природой готовился быть у всех на виду. Его легко можно было представить генералом, дипломатом, генеральным директором и даже диктором центрального телевидения. А был он всего-навсего снабженцем какого-то небольшого треста, и от законченного филологического образования у него остался лишь неизменно въедливый интерес к литературе.

Вот ему-то Ипатов и сообщил, что не выполнил его поручения — не успел узнать адрес Светланы.

— Ничего, дружище, — пророкотал Жиглинский, — твое дело — поправляться, а Попову мы как-нибудь разыщем без тебя, никуда от нас она не денется. И от тебя, надеюсь, тоже, — многозначительно улыбнулся он. — До сбора еще — ого-го! — сколько времени, целых два месяца!..

И от него, Ипатова, тоже никуда не денется, смешно…

Доклад был как доклад. От начала до конца он состоял исключительно из четких и ясных формулировок. В нем не было ни одного лишнего слова, и это позволило докладчику, на радость всем, кто пришел на танцы, уложиться в какие-нибудь полчаса. Когда последний густо исписанный листок опустился на кафедру, зал дружно зааплодировал. Докладчик еще только спускался по ступенькам, а уже мужская половина бросилась сдвигать столы и стулья. Не прошло и нескольких минут, как аудитория была очищена для танцев. И тотчас же зашипела пластинка, открывая бал щемящей и нежной «Темной ночью». Появились первые пары. Ребята открыто танцевали танго. Хитрость состояла в том, что на «Темную ночь», написанную в «упадническом» ритме, не распространялись никакие ограничения: за ее текстом стояли высокий патриотизм и героизм советских воинов.

Ипатов собирался уйти сразу же после доклада. Но когда ребята бросились двигать столы и стулья, он неожиданно для себя стал помогать им. А потом уже незаметно втянулся и трудился до тех пор, пока последние столы и стулья не перекочевали к стене.

И тут его настигла «Темная ночь». Ее плавный, будоражащий ритм мгновенно завладел им, и он остался. Забрался куда-то в дальний угол и стал наблюдать за всем, что происходило в зале…

Поначалу он собирался немного посидеть и уйти, когда начнутся бальные танцы. Вот уже несколько месяцев как повсеместно вводились падекатр, миньон, вальс-гавот и другие старинные танцы («танцы-бранцы», по емкому выражению факультетской сторожихи тети Клавы, так на свой лад называвшей «Танец Брамса», а заодно и всю классическую музыку). Танцевать их Ипатов не умел, а учиться не хотел принципиально. Они интересовали его лишь теоретически. Они были красивы, причудливы и холодны. От них веяло прошлыми веками, когда верхом неприличия считалось, как он где-то недавно вычитал, появление женщины без головного убора. Правда, по утверждению ревнителей бальных танцев, они, в отличие от современных, где партнеры прижимаются друг к другу и испытывают при этом удовольствие, были предельно высоконравственны.

Но чувствовать себя весь танец актером, а не мужчиной — он не желал. Лучше вообще не танцевать!