Не навсегда — Шветстри родилась и выросла там, где это понимали очень хорошо, потому и не делали различий между вчера и завтра. Прошедшее не-сегодня вполне может вернуться и наступить снова, со всеми своими важностями, и тогда ой как несладко придется тому, кто забыл про такую возможность. Все это Хадидже понимала отлично своим ничуть не ополовиненным разумом.
Но вот именно что — только разумом. А прочувствовать сердцем опасность подобного небрежения и испугаться последствий — не получалось никак. Хотя и сознавала — опять же, разумом! — что последствия неминуемы. И надо бы задуматься об этом, и надо бы как-то побеспокоиться — но как найти для этого время и силы, когда вокруг столько куда более приятных поводов задуматься и побеспокоиться?!
Например, Осман…
Нет, на любой сторонний взгляд тут у Хадидже все вроде бы складывалось просто великолепно: она фаворитка наследника, беременна его сыном. Вроде бы младшая хасеки, ведь Осман еще не султан, а только наследник — но в том-то и прелесть, что старших хасеки почитай что и нет! Мустафа равнодушен к женским прелестям — что уже само по себе говорит о том, насколько же он безумен! — и, несмотря на все старания Халиме-султан, так и не выбрал себе фаворитку. А ни одна из икбал, которых время от времени удавалось пропихнуть на его ложе все той же неугомонной валиде, так и не стала кадинэ, так что собственных сыновей у Мустафы нет, потому в наследниках и ходит Осман. И это Аллах правильно рассудил — нечего продлевать род безумцев, не ценящих женские прелести.
Вот Осман — он совсем другой. Он женщин очень даже ценит. И Хадидже — особенно. Ценит и выделяет перед прочими, и потому с нею раскланиваются евнухи, а наложницы суетятся вокруг, наперебой стремясь угодить и навязаться в подруги — они ведь заметили, что Хадидже не ревнива и не жадна, и старательно делится местом на ложе наследника со своими подругами, заметили и оценили. И выводы сделали. Вот и суетятся. А того не поняли, глупые, что Мейлишах и Ясемин для Хадидже не простые подруги-приятельницы, каких полгарема, а бусины ожерелья будущего султана, заботливыми усилиями Хадидже отшлифованные и самой Кесем выбранные! Избранные, не чета ленивым дурехам. Так что ничего у дурех не выйдет.
Но Хадидже не станет им этого говорить — она же не враг самой себе, правда ведь? Пусть стараются. Пусть суетятся, пытаются опорочить друг дружку перед глазами Хадидже, пусть наперебой выдают все неблаговидные секретики друг про друга — а Хадидже помолчит. Послушает. Сделает собственные выводы. Все равно не видать им благосклонности Османа, как собственного затылка, за этим уж Хадидже приглядит. А если где и недосмотрит чего — так на то и ожерелье, чтобы сметливые бусины, нанизанные на крепкую нить единых стремлений, прикрывали друг друга к общей выгоде.
Ни Ясемин, ни Мейлишах, правда, пока так и не упрочили своего положения должной беременностью, ну да это дело наживное и вряд ли кому из них придется ждать так уж долго. Осман — не Мустафа, он силен и молод, и очень скоро его живительное семя округлит чрева и подруг Хадидже, и тогда ожерелье будущего султана обретет свой законченный вид. Но первенца родит ему именно Хадидже — а мужчины высоко ценят старших сыновей и особо благосклонны к их матерям. Так что тут все очень хорошо получилось.
Правда, Осман последнее время ведет себя немного странно, настроение у него меняется, как погода на морском берегу, словно это он в тягости, а не Хадидже. Может быть, и не зря шептались рабыни о родовом проклятье. Говорят, калечит мальчишек во время тренировок, совсем как прежний Осман. Тот, что был задолго до Мустафы… Может быть, имя обязывает и к такому вот тоже? Может быть, дело не в родовом проклятии, а в имени? Впрочем, Мустафа не Осман, а тоже безумен, да и по юности, как говорят, был подвержен приступам бешенства, когда запросто мог убить даже того, кого считал другом. А имя у него совсем другое. Не понять! Сложны повороты колеса сансары, причудлив и извилист его след.
Вот Мехмед, например, совсем другой, даром что они с Османом братья и выросли вместе, даром что оба сыновья Ахмета. Мехмед не одобряет стрельбу по живым мишеням, сколько раз Османа останавливал, тот на это даже жаловался, хотя и со смехом: надо же, мол, какой слюнтяй! А еще он держит себя на равных с янычарами, и не только с сотниками. но и с рядовыми, и даже с учениками-первогодками. что помощниками бостанджи, что в периферийных садах дворца работают, пока из еще до закрытых садов Дар-ас-Саадет не допускают по недостаточной умелости как в воинском. так и в садовом искусстве. Со своим охранником он, например, так сдружился. что не прогнал от себя даже когда тот стал калекой, потеряв в сражении руку. Научил стрелять из странной ручной пушки, производящей много шума и вонючего дыма, говорил, что за этими странными пушками будущее. Странные мысли, странные слова, ведь все преимущество этих ручных пушек перед луком лишь в том, что стрелять из них может и однорукий! Но кто и зачем станет набирать в армию одноруких воинов?
И он никогда не убивал рабов...
Впрочем, Осман тоже пока еще никого из тех мальчишек не убил. Только калечил. Интересно, пойдет ли он дальше? Вернее, как скоро он туда пойдет?..
Сама Хадидже не видела, вот еще, был ей интерес соваться в мужские игры, но саблю под чоли не спрячешь, в гареме всем всё про всех известно… ну, может, не всем, и далеко не всё, но Гиацинт по-прежнему каждое утро почитает своим долгом докладывать ей обо всех наиболее важных гаремных новостях за предыдущий день, волей судеб миновавших ее собственные глаза и уши. Да и Осман не делал секрета из своих развлечений, в перерывах между любовными утехами был не прочь поболтать и с удовольствием рассказывал, как забавно подпрыгивают и верещат рабы с перебитыми учебной стрелой ногами. И смеялся. Наверное, ему действительно было смешно.
Он заставлял их бегать по полю с мишенями, любил стрелять по движущимся, чтобы как в настоящем бою. И радовался, что мальчишки безо всяких понуканий стараются бегать быстро, как можно быстрее, насколько хватало сил. Стрелы, конечно, были учебными, с тупыми наконечниками из рога, они не впивались в тело, а просто били, словно камни. Но только камни, не рукой брошенные, а из пращи. Синяк оставляли изрядный, а могли и кость сломать, случалось и такое. Тогда мальчишка с мишенью на спине падал и уже не вставал, а Осману делалось особенно весело. Он хохотал и вскидывал над головой кинжал с янтарной рукоятью, и янтарь каждый раз вспыхивал, словно внутри зажигалось маленькое солнце.
Хадидже при этом не присутствовала, а Осман рассказывал о другом, да и не мог он о таком рассказать, никто ведь не видит себя со стороны. Ну так на то и Гиацинт, который видит все и говорить умеет куда красочнее любого шахзаде — после его рассказов Хадидже словно собственными глазами видела хохочущего Османа с маленьким солнцем во вскинутой над головой руке.
Тот самый кинжал. Старинный, проклятый.
Тот самый, о котором шепчутся евнухи, уверяя, что в сиянии янтарной его рукояти плещется пламя ада, в которое нельзя долго смотреть, да и просто находиться рядом или в руках держать — и то опасно для рассудка. Осман смотрел, и поплатился. И не просто смотрел, ему очень понравился этот кинжал, он его под подушкой держит даже во время ночных утех, Хадидже видела.
Наверное, это действительно кинжал виноват.
А иначе чем объяснить, что вчерашние славные мальчики, добрые братья и друзья, превращаются в злобных безумных чудовищ, только взойдя на трон и вступив во владение наследием рода — в том числе и этим кинжалом, помнящим, как говорят, еще Османа-первого?
Именно он превращает славных шахзаде в лишенных разума султанов, именно он, как же иначе — евнухи в это верят, и стонут по углам, заламывая руки. А Осман не верит в суеверия Дар-ас-Саадет и смеется, вскидывая над головой кинжал и еще более ужасая глупых евнухов. Впрочем, не только глупых, Гиацинт вот умный — а тоже верит, иначе зачем бы так хмурился и так хорошо рассказывал?
