Другая, полярная (но еще более скептическая), точка зрения распространилась в среде столичной интеллигенции и сводилась к тому, что, поскольку и при Сталине газеты врали о космосе, то теперь тем более врут, и что ни спутников, ни полета Гагарина в 1961 году на самом деле просто не было - мол, все это не более, чем пропаганда. Отголосок таких настроений можно найти в написанном в начале 60-х романе А.Солженицына "В круге первом", в разговоре Рубина с Нержиным. ("Какая-такая Луна? - приметливо усмехнулся в бороду Рубин. - Вечно ты выдумываешь, Глебушка. Как, скажи на милость, можно к Луне слетать, если нет в природе никакой Луны, да и не было никогда?" "А что же нам, Лева, в окошко светит?" - с любопытством спросил Нержин. "А тарелка жестяная с лампочкой нам светит, - тотчас же с готовностью отозвался Рубин, словно ждал этого вопроса. - Подвешенная в небе по приказу товарища Абакумова лично. Чтобы сексоту с кумом по ночам встречаться веселее было...")

В нивой непривычной атмосфере видные "официальные" фантасты из кургузовской Секции чувствовали себя тоже не очень уютно. Зато, уже с середины 50-х, вне всяких согласовании с Кургузовым, появились вдруг иные фантасты, с Секцией совершенно не связанные и не изъявляющие особого желания в нее поскорее вступить. Для подопечных Кургузова самой распространенной формой давно стал многотомный роман-эпопея (в 2-х, 3-х, а еще лучше - в 5 томах). Новички вступали в фантастику с иными формами коротким романом, повестью, рассказом или даже небольшой двухактной пьесой.

"Первыми ласточками" стали рассказ Даниила Гранина "Собственное мнение" и компактный роман Владимира Дудинцева "Не хлебом единым", опубликованные в 1956 году в "Новом мире" уже отнюдь не при Твардовском, а в пору редакторства куда более осторожного и "политичного" Симонова.

Рассказ Гранина представлял собой, может быть, литературно не очень яркий, но сюжетно нетрадиционный для той поры спор с концепцией "производственной фантастики", вполне в духе всячески осужденной и разоблаченной статьи Померанцева. Автор был на самом деле искренен, сопоставляя двух ученых - конструкторов новейшего ракетного двигателя Ольховского и Минаева. Директор НИИ Космических Исследований "консерватор" Минаев выглядел отнюдь не монстром. В глубине души он вполне соглашался с техническими идеями своего подчиненного-"новатора" ("Ольховский убедительно доказывал неэкономичность новых двигателей конструкции академика Строева..."). Но, будучи еще и Ответственным Лицом, Минаев не имел права его поддерживать. "Политика" для директора перевешивала и истину,и человеческое расположение, и сознание собственной неправоты. Даже проскользнувшее было страшноватое видение пассажирского космического корабля, застрявшего в пустоте из-за обещанных сбоев в строевских двигателях, - и то не могло повлиять на Минаева. Плюгавый инструктор горкома Локтев, административное ничтожество, по сюжету имел право решать за него, академика Минаева, а тот обречен был ничем не проявлять "собственного мнения". В финале рассказа окончательно делалось ясно, что "положительный" Ольховский никогда не выиграет поединок. Гранин дерзко спорил с "лакировочной" фантастикой, в которой если конфликты и выходили за пределы спора лучшего с хорошим, то все равно в финале добродетель легко торжествовала. Томительное чувство морального дискомфорта, не покидающее читателя, было главным художественным открытием автора рассказа.

Еще более серьезную попытку расквитаться со стереотипами жанра предпринял в своем романе Владимир Дудинцев. Пассивного, "страдательного" Ольховского сменил активный, деятельный Лопаткин. Новая конструкция бортовой навигационной системы "Сирена" для лунных комплексов типа "Зенит", придуманная инженером Дмитрием Лопаткиным, превосходила все мыслимые аналоги. "Сирена" была уникальным созданием, чудом техники, шагом в грядущие столетия... И как раз поэтому изобретение Лопаткина категорически не устраивало Леонида Дроздова, директора Завода экспериментальных конструкций. Будь на месте Дудинцева какие-нибудь В.Понятовский с В.Маркеловым, Дроздов немедленно оказался бы по сюжету иностранным агентом и в конце был бы разоблачен бдительной заводской уборщицей или родной женой. Владимир Дудинцев не верил в шпионские хитрости. Напротив, Дроздов был самым что ни на есть "честным советским человеком", сыном Системы и ее продуктом. Естественно, сознательно Дроздов никому не желал вреда, он лишь подчинялся руководящей направляющей директиве и физически не мог с ней спорить. А раз не мог, то навсегда изгнал все сомнения. У Гранина директор Минаев хотя бы в душе признавал правоту подчиненного. Дудинцев продемонстрировал еще более безотказный административный механизм, великолепного "универсального солдата" партии. Раз новаторство Лопаткина не было записано в программе - значит, оно должно быть искоренено. Пусть даже вместе с человеком.

В советской фантастике Дроздов был родоначальником большой плеяды цельнометаллических "терминаторов", которые, сохраняя рассудок и еще целый спектр чисто человеческих качеств, могли топтать и совесть, и здравый смысл, раз программа считала это правильным и полезным для дела. (Потом были Вальган в "Битве в пути" Г.Николаевой, Онисимов в "Сшибке" А.Бека, Воробьев в "Дороге назад" Ю.Бондарева и, как вершина всего, - Кандауров в "Старике" Ю.Трифонова, где этот герой после тщательного медицинского обследования и на самом деле оказывался киборгом, точной копией человека...) К счастью, Лопаткин тоже был "железным малышом" (Ю.Трифонов), хотя и по-своему. Этот прагматик тоже не знал колебаний и рассчитывал все свои ходы и контрходы на много вперед. Самые "крамольные" по тем временам эпизоды (сцена в Совете Министров, описание ареста Лопаткина и разговор в кабинете следователя) свидетельствовали, что главный герой романа - отнюдь не жертва. Как становилось очевидным по ходу сюжета, все, происходившее с ним - включая арест и лагерь, - было заранее предусмотрено Лопаткиным, и конечная победа его над Дроздовым предрешена. Этого, похоже, не заметили критики, писавшие о романе, - и те, кто поначалу хвалил, и те, кто позднее яростно называл "Не хлебом единым" не иначе, как "предательством наших идеалов", а самому Дудинцеву сулил должность бургомистра Москвы, если ее вдруг захватят войска интервентов. Хотел того автор или нет, но его "положительный" изобретатель Лопаткин, защищающий правое дело, выглядел не меньшим "терминатором", нежели его антагонист. Дудинцев блестяще продемонстрировал всю ограниченность сталинского "романа социалистической мечты и фантазии": в его произведении, по существу, отважно бились два робота, один из которых был слегка модернизирован и потому имел шанс на победу. (Не зря ведь нью-йоркский кинокритик Лилиан Бреннор на XIX Московском кинофестивале то ли в шутку, то ли всерьез уверяла автора этих строк, что сцена поединка двух механических стражей порядка в фильме "Робокоп" пришла в голову режиссеру Полу Верховену лишь после того, как кто-то из "русской" массовки подсунул ему американское издание романа "Не хлебом единым", в переводе, между прочим, названного "Контратака").