Ночь опустилась на землю черным бархатом – плотным, но обманчиво мягким. В его всполохах робко мелькало серебро редких звезд и краешек желтого, как кусок топленого масла, полумесяца. Ветер протиснулся меж щелей прикрытых ставен и дохнул на меня лесной свежестью – такой долгожданной после жаркого летнего дня, напоенной ароматом разогретых на солнце луговых трав.

Вместе с ветром в спальню заглянул и тонкий полумесяц. Его тусклый свет белесыми нитями пробежал по половицам и устремился к углам, где клубились вязкие тени. Те испуганно шарахнулись в стороны, пятнами заплясали по потолку и ловкими кошками повисли на острых углах окованного сундука.

Я забралась на постель с ногами и крепко сжала в руке плошку с наполовину истаявшей свечой. Ее огонек заплясал от налетевшего порыва ветра и потух. В тот же миг притаившаяся под половиком тень голодным хищником устремилась ко мне. Когтистая рука, сплетенная из теней, ухватила меня за подол сарафана, а затем быстро переместилась к горлу, но не успела обхватить его. Когти прошлись по нежной коже шеи, оставляя едва заметные царапины, и тут же отступили, стоило мне торопливо щелкнуть пальцами. Получилось не с первого раза, но получилось: по хребту пробежала боль, как от прикосновения горячей головешки. Я тихо охнула и, распахнув глаза, позволила дару вырваться наружу: огненные зарницы промелькнули в волосах, заплетенных в тугую косу, с подрагивающих пальцев посыпались золотистые искры. Они огненным дождем упали на скрипучие половицы, но не прожгли ни одной дырки.

Тени закружились в мрачном хороводе и медленно, неохотно истаяли, будто туман поутру. Я с трудом перевела дух, облегчение затопило душу, как паводок, и словно вспугнуло огненный дар. Тот, сонно зашипев, свернулся внутри меня безобидной ящеркой и, кажется, и правда уснул. Я застыла, ошарашенная, оглушенная таким исходом. Затрясла ладонью, призывая пламя обратно, но ничего не почувствовала – ни боли, ни жжения. Спальня снова погрузилась в скребущую когтями темноту – вязкую, как омут, в котором легко захлебнуться и пойти ко дну.

Прежде единая тьма вновь распалась, и ко мне устремились самые страшные создания из всех, когда-либо сотворенных природой или разумом людским. Я замотала головой и закрыла глаза, силясь призвать свою стихию: огневица из меня, как ни крути, была слабенькая. Ведьмовской обряд я еще не прошла и в полную силу не вступила. Баба-Яга, моя наставница, все готовила меня к этому часу и потихоньку учила колдовству: костяному, настоящему, на крови завязанному.

Под сомкнутыми веками промелькнули короткие вспышки. В памяти, точно венки пущенные вниз по течению полноводной быстрой реки, пронеслись воспоминания: уколотый палец, кровь, угодившая на пламя свечи, алые кляксы на бревенчатых плохо обтесанных стенах, упавшая булыжником тьма, вопль мачехи… Все то, что привело меня к Бабе-Яге, хозяйке избушки на костях. Неужто все так глупо кончится, не успев и начаться? Оборвется ниточка, когда клубок еще даже наполовину не размотан?

– Ку-ка-кукареку!

Крик петуха – неуместный, нежданный, как снег в жаркую страду, – заставил с изумлением распахнуть глаза. На окне, в проеме поскрипывающих на ветру старых резных ставен, гордо восседал черный петух. Алый гребешок тяжело мотнулся из стороны в сторону, будто наградной золотой. Желтый крепкий клюв нацелился на тени: прежние хищники опали на пол копошащимися червями и поспешно устремились к щелям в дощатом полу.

– Петя-петушок! – ахнула я и с благодарностью воскликнула: – Иди ко мне дружок!

Петух заинтересованно склонил голову, высматривая в моих руках угощение. Не увидел его, разочарованно щелкнул клювом, но не ушел. По спальне пронесся шорох крыльев: петух переместился с окна на тяжелую крышку сундука. Лапы со шпорами загребуще прошлись по тускло поблескивающей в ночи железной оковке, точно желая оставить на ней метку.

– Ты никак меня спасти надумал? – продолжила я. – Пожалел глупую ведьму?

Петух молча клюнул зазевавшуюся гусеницу-тень. Та промелькнула в распахнутом клюве с длинным алым языком и исчезла. Я вздохнула. Прежде мой сон охранял друг детства, Тим. Но он отправился с поручением Яги в далекое иноземное княжество и вернется нескоро. Без него тени, опьяненные скорой и неизбежной победой, донимали меня каждую ночь с невиданным доселе рвением.

Наставнице я не жаловалась: стыд-то какой с тьмой не справиться! Поругает Яга да и из избушки выставит. Что за огневица такая, пламенем не владеющая? Знает ведь всякий: огню никакая темнота не страшна.

– Спасибо, дружочек, – сказала я. – Выручил, за мной должок!

Я устало прислонилась к стене. Затылок уперся в холодные гладкие кости – из них, словно из обструганных бревен, была построена избушка. Плечи расслабленно опустились, а тело обмякло. Глаза закрылись сами собой.

Миг – и я провалилась в сон: солнечный, теплый, как и моя любовь к Тиму, по которому меня снедала тоска.

Солнечные лучи ласково пробежались по лицу, с затаенным озорством прикоснулись к щекам и игриво пощекотали ноздри. В носу засвербело, будто кто-то перышком прошелся. Громкий чих, сорвавшийся с уст, пронесся по спаленьке и вырвал из сладкой дремы.

– Встаю, уже встаю, – пробурчала я, прикрывая ладонью глаза от яркого света. – Красно Солнышко, мог бы и не будить!

Без зазрения совести поставила бы горсть монет, что совсем рядом раздался хриплый мужской смех – задорный, довольный, уже мне знакомый, а в синеве небесного купола промелькнула тень молодца в расшитом золотом алом плаще. Белые кучерявые облака поспешно, точно приставленные к дитю нянюшки, скрыли человеческие очертания за своими пышными юбками.

Ополоснув лицо холодной водой в лоханке, я переплела косу и потянулась к чистому сарафану. На льняной ткани, как забытый подарок, покоилось черное петушиное перо – длинное, на свету переливающееся багрянцем. Я покрутила перо в руке, усмехнулась и спрятала под подушку – пригодится еще. Когда обитаешь в костяной избушке, окруженной забором из черепов и охраняемой тремя братьями, быстро привыкаешь видеть потаенный смысл даже в простых вещах: иначе на стыке Яви и Нави не выжить.

Дверь с негромким лязгом выпустила меня в коридор с холодными скрипучими половицами. Стены из выбеленных песком времени костей пошли рябью, покрываясь замысловатыми узорами: где-то проступили цветы, где-то хищные оскалы и острые когти. Позади меня, подпрыгивая как мелкие докучливые щенки, трусили тени. Стоило обернуться, как они испуганными мышами разбегались по углам. К этому я уже была привыкшей, потому не обращала внимания: днем они мне ничего не сделают, нечисть сильна лишь ночью.

Из стены высунулся костяной указательный палец и любезно постучал по моему плечу.

– Доброго утречка, Афанасий Васильевич, – учтиво откликнулась я. – Как твое здоровье?

Палец мотнулся влево, затем вправо, а после и вовсе затанцевал на месте. Я терпеливо выслушала ответ и с состраданием заметила:

– Погода меняется, вот и ломит кости. Ничего, потерпи, родной, немного: я тебе мазь из буковицы принесу, все как рукой снимет!

Я запоздало прикусила язык, с которого неосторожно сорвалось столь привычное, но неловкое и глупое сравнение. Странное, точно озорной мальчишка, оказавшийся вдруг певчим в церковном хоре.

Афанасий Васильевич (кем бы он ни был до того, как его кости стали основой избушки) по-дружески коснулся кончика моего носа и исчез в ряби стены, будто в омуте. Я покачала головой и ускорила шаг. Возле трапезной ненадолго остановилась, оправила сарафан, цыкнула на особо ретивые тени у подола и перешагнула порог.

В большие резные окна, прикрытые полупрозрачными занавесками, заглядывало солнце. Его яркие лучи скользили по гладкому деревянному полу и золотистыми завитками играли на расшитой скатерти на высоком столе. Таком длинном, что он протянулся вдоль всей стены.

За скатертью-самобранкой восседали Кощей и Леший и с азартом резались в карты.