Самое страшное для каждого из них — перестать быть сильным, здоровым, потерять навыки жизни. Неслучайно голубчики считают всякую тоску, всякую тягу к чему-то не связанному с непосредственной, материальной жизнью, утрату жизнелюбия происками страшной кыси. Неслучайно Бенедикту, погруженному в чтение до полного забвения жизни, станет все чаще являться кысь — читающий, он словно кысью перекушенный, «не жилец».

Писательница согрешила: подсунула своему герою книги, элемент развитой культуры, а это преступление против закона жизни. На ней лежит ответственность за грехи санитарного крюка Бенедикта, за его превращение в убийцу. В ее герое, как и в его соплеменниках, еще не родилась народная, русская, новокультурная душа. Ему бы спать на печи еще тридцать лет и три года, а потом встать да извести кошмарную Кысь. Он сильный прекрасный ребенок, тонкокожий варвар. Он любит борьбу-победу, хозяйство-победу, женщину-добычу — он прадед Шаргунова. А Толстая взяла его жестко за пухлые руки — и сковала перчатками, притронулась к мощному лбу, который и голод, и холод пробивал — и стиснула очками, выпила его молодую кровь — и заперла в библиотеке на шестьдесят шесть лет и шесть дней. В начале книги ее герой мифический, но живой персонаж, Илья Муромец; в конце — легендарный маньяк-убийца-революционер, о котором ни мы, ни она, ни он сам — никто не знает, зачем он живет. Хотя он и читает, чтобы узнать, зачем. Именно по отношению к Бенедикту прав Шаргунов: «Каков смысл жизни? Что за глупый вопрос. Лучше спросите: а каков смысл совокупления?… Если в момент секса рефлексировать о том, что секс так или иначе закончится, — у тебя обвиснет. Ну и человек, если не продирается сквозь заросли жизни, — он сдувшийся и скисший, словно орган у импотента». Бенедикт, природная сила, человек-член, стал искать смысл жизни в книгах, вместо того чтобы жить да мышей ловить, — и, что совсем не странно, тут же потерял понимание этого смысла. А перестав понимать, зачем живет, он начал убивать эту жизнь в поисках ее мертвого отражения — книги. Бенедикт теперь некрофил. В его руках оживает смерть, а книги дохнут.

Татьяна Толстая — Кысь. Кинулась на прадеда Шаргунова, перекусила жилочку — и бросила нам его труп, формочку только нарождавшейся души.

Сергей Шаргунов — первый богатырь, вырвавшийся из плена докультурного, кысьего времени. Бенедикт, научившийся говорить. Если верить Освальду Шпенглеру и собственному предчувствию, «свежесть» его «крови», его молодость и души подобных ему молодых людей помогут возрождению России, ее души, ее религии, ее судьбы.

(Опубликовано в журнале «Пролог», 2003)

 Матрица бунта

Захар Прилепин и Роман Сенчин

в традиции интеллигентского самосознания

На рубеже девяностых — двухтысячных годов российская культура, заведенная энергией самоотрицания, вынудила тогдашних публицистов и критиков обсудить как будто давно решенный вопрос: в истории литературных журналов это было время настоящего бума дискуссий о том, что такое русская интеллигенция, есть ли она, за что понесла ответственность, за что ей еще придется отвечать. По общему признанию выходило, что интеллигенции как сословию пришел конец. Но в то же время невозможно было отрицать, что, хотя сословие и распалось, отдельные представители все равно не прочь называть себя затрепанным в спорах именем. Получалось, что интеллигенция умерла, а самосознание ее живет.

Эта в очередной раз выявленная противоречивость русской мысли побудила меня задуматься о писателях, на данный момент олицетворяющих вопросы нашего культурного и общественного самосознания. Сверхлитературный характер творчества, направленного к выяснению мир утверждающей, мир переворачивающей правды, потенциал властителей дум нового литературного (и не только) поколения позволяют сопоставить Захара Прилепина [35]  и Романа Сенчина [36]  как молодых восприемников интеллигентской традиции.

 1. Труд беспочвенности

Интеллигент возникает в пропадающих обстоятельствах. Ветшает эпоха, пересыхает среда, тускнеет смысл, ржавеет обычай, истончаются связи, обваливается жизнь — человек чувствует, что не от чего ему оттолкнуться для следующего шага. Беспочвенность — слово, шельмующее интеллигенцию с легкой руки философа Г. Федотова [37]  и призванное, в силу самой своей конструкции, обозначать изъян, недостачу. Федотов исследовал «отрыв» от почвы как «отрицательный» идеал русской интеллигенции — исторически обусловленный «повелительной необходимостью просвещения» застрявшей в старине России. Беспочвенность, таким образом, раскрыта Федотовым как явление относительное — национальное, историческое, обреченное возникнуть при царе Петре и сгинуть в русской революции.

Между тем с переменой общественных обстоятельств беспочвенность не только никуда не девается, но открывает свое существо как принципиальной и неизбывной тревоги земной жизни. Каждый человек на своем веку не раз бывает приведен в ситуацию жизни «без…». В историческом, национальном, конкретном опыте русской интеллигенции дано было воплотить всечеловеческую, экзистенциальную ситуацию беспочвенности — таков новый взгляд на уникальность ее культурного положения. Русская интеллигенция пережила свою сословную историю как притчу, вобравшую в себя поучение о духовной свободе для поколений вперед. Потому-то, несмотря на всемирную распространенность интеллигента, именно России дано было вписать его имя в свод священных типов человечности.

Самоуничижительная тяга к народному, простому, всеобщему в сознании русской интеллигенции была оправдана конкретными, историческими обстоятельствами ее возникновения. Дело революции, которому посвятила себя интеллигенция, было направлено на самоустранение, на выход из мучительного положения посторонней, лишней, исключительной силы, живущей вразрез с национальным духовным целым.

Невроз воссоединения с почвой был главным сюжетом в истории русской интеллигенции. И представление о народных корнях было исторически конкретным образом почвы, явленным в ее судьбе. Но то, к чему стремился русский интеллигент в образе народа, куда древнее, масштабней и прельстительней.

Понятие «почва» темно, архаично, неразложимо на элементы и неистребимо в культурной памяти, как текучая твердь натуральной земли под бредущими, не замечая опору, ногами. Оно завораживает магией символа, как имя всякой стихии. Но, несмотря на мистический дух, понятие вполне доступно рационализации. Почва во внеисторическом, философском смысле — синоним данности. Всего, что человек не выбирает свободно в результате осознания себя, а вбирает безлично, не задумываясь. Семья, среда, природа; приемы, правила, традиции; естество, жизнь, время — все это почва жизни, прирастающая каждой вновь рожденной душой, растворяющая единичность во всеобщем, возмещающая исчезновение отдельного элемента цикличным повторением его судьбы в миллионах подобий.

Лишиться почвы — значит оказаться в ситуации не гарантированных смыслов. Такая утрата может стать отрицательным основанием свободы: когда принципы жизни не определены, сознание испытывает будоражащую ответственность за самостоятельный выбор. В риске беспочвенности, когда ломается автопилот сознания и начинается его свободное самоопределение, открывается возможность для творения не-бывшего. Беспочвенность дает ход творческой, не обусловленной деятельности сознания, запуская интеллектуальный поиск как особый тип существования.

Драму и силу свободной сознательности призвана выразить фигура интеллигента. Межеумочный, на полдороге, ни то ни се, интеллигент по определению существует на острие: шаг влево, шаг вправо — и существо его перерождается, все равно, улучшаясь или деградируя, главное — избывая беспочвенность, ситуацию поиска, которая подарила ему бытие. Исследуя публицистику «веховцев» как «новый способ мышления», Г. Померанц вышел на догадку об интеллигентстве как вневременном, вненацинальном типе сознания — «незавершенного, вопрошающего», «кризисного» по определению [38] . Знаменательна солидарность столпов интеллигентского самосознания в России — Померанца, Аверинцева, Лихачева — в утверждении беспочвенности сознания как неизбывного свойства интеллигента, которому они вменяли в обязанность свободу даже от собственных, самостоятельно выработанных, успокоительно найденных идей [39] .