Тот сидел не без кокетливого изящества: протянув вперед ногу и едва касаясь Дориной ноги. На нем были темно-серые фланелевые брюки и белая рубашка с открытым воротом. Пиджак он забросил на верхнюю полку. Рукава у рубашки были закатаны, и на его обнаженной руке, лежавшей на пыльном подоконнике, нежилось солнышко. Он, по всей видимости, на воздухе бывал реже, чем его спутник, но щеки его были тронуты свежим, красноватым загаром. Голова у него была совершенно круглая, глаза темно-карие. Волосы блекло-каштанового цвета, чуть длинней обычного, падали на шею ровно подстриженной волной. Он был очень худенький, а такой беззастенчивый взгляд широко распахнутых глаз мог быть только у безмятежно-счастливого человека.

Дора признала этот былой свой взгляд на мир, когда глядела на этого мальчика, доверчивого, неиспорченного, пышущего здоровьем, не растратившего сил. Юность – изумительная пора. И как неуместны здесь сочувствие и жалость. Ведь за юностью наступает куда более трудный возраст, когда и надежд остается меньше, и возможностей изменить что-то, когда жребий уже брошен и нужно идти по избранному пути, а навыков никаких нет и нет даже простой житейской мудрости, когда – как это случилось с ней самой – хочешь быть une jeune fille un peu folle [7], а становишься просто женщиной и, хуже того, женой. У молодых свои заботы, но у них хоть есть определенная роль в жизни – быть молодыми.

Пара напротив разговаривала, и Дора бездумно прислушивалась.

– Только не забрасывай учебники, – говорил мужчина, – а то как бы до октября вся математика у тебя из головы не выветрилась.

– Я буду стараться, – ответил юноша. Рядом со своим спутником он держался овцой. Не отец ли это с сыном, подумала Дора, но потом решила, что они больше походят на учителя с учеником. Было в старшем что-то от наставника.

– Везет вам, молодым, – продолжал мужчина, – очутиться в Оксфорде! Ты, поди, волнуешься?

– Да, – ответил юноша. Ответил тихо, его, похоже, нервировало, что разговор идет на публику. Голос у его спутника был громкий, раскатистый, а в купе больше никто не разговаривал.

– Прямо скажу, завидую я тебе, Тоби, я в свое время упустил такую возможность и всю жизнь жалею об этом. В твои годы моя голова была забита только парусниками.

Тоби, промелькнуло у Доры, Тоби Круглоголовый.

– Да, повезло, – промямлил юноша.

Тоби явно старается подладиться под учителя, подумала Дора. Она выудила последнюю сигарету из пачки и, убедившись, что та пуста, выбросила ее, после минутного колебания, в окно. Она поймала на себе осуждающий взгляд мужчины – неодобрение лишь на секунду отразилось на его лице и тут же исчезло. Она попыталась заправить блузку под корсаж юбки. День, похоже, становился все жарче.

– А какая прекрасная специальность, – говорил мужчина. – Быть инженером – это же благороднейшая профессия, с ней нигде не пропадешь. В том-то и беда современной жизни, что нет у людей больше настоящего дела в руках. В былые времена кем мы были? И швец, и жнец, и в дуду игрец, так ведь?

– Да, – ответил Тоби.

К этой поре он уже приметил пристальный взгляд Доры. Застенчивая улыбка то и дело пробегала по его пухлым и, как сформулировала про себя Дора, соблазнительно алым губам. Он нервно потянулся и задел ее ногой. Сразу же резко отпрянул и спрятал ноги под скамейку. Дору это позабавило.

– Это одна из наших главных задач, – продолжал мужчина, – вернуть жизни посредством труда ее былую значимость и утраченное достоинство. Слишком много людей в наше время ненавидят свою работу. Потому и обретают такое значение искусство и ремесла. Даже к хобби стали относиться серьезнее. А у тебя есть хобби?

Тоби от ответа уклонился.

Дора заметила стоявших у обочины детишек, они махали проходящему поезду, помахала в ответ и она и невольно улыбнулась. Она поймала на себе взгляд Тоби, тот тоже улыбнулся, но сразу отвел глаза.

Под пристальным Дориным взглядом он начал заливаться краской. Дору это привело в умиление.

– Ведь это проблема всего нашего общества, – развивал свою мысль мужчина. – Но у нас есть и своя личная жизнь – и ею надо как-то распорядиться, так ведь? И что останется от свободы, если это чувство личного призвания будет утрачено. Не надо бояться прозвища «чудак». Пусть мы будем всем примером, каким-то напоминанием, хоть и символическим. Ты согласен?

Тоби был согласен.

Поезд начал медленно сбавлять ход.

– Вот мы и в Оксфорде, – заметил мужчина, – гляди, Тоби, это твой город.

Он кивнул в окошко, и все в купе повернулись, дабы глянуть на цепь башен, переливавшихся от зноя серебром на фоне ослепительно светлого неба. Доре вдруг вспомнилось путешествие с Полом по Италии. Она однажды поехала с ним, когда ему нужно было дать консультацию по какой-то рукописи. Пол ненавидел заграничные поездки. Соответственно, и Дора была настроена так же – видела лишь пустоши, еле различимые под слепящим солнцем, да несчастных голодных кошек, которых официанты гоняли салфетками от дорогих ресторанов. Ей вспомнились башни городов, которые приходилось наблюдать лишь с вокзалов, и славные их имена – Перуджа, Парма, Пьяченца. Странное, вроде ностальгии, чувство защемило внутри. Оксфорд в летнем мареве казался не менее чужим, чем итальянские города. Она тут не бывала. Пол был выпускником Кембриджа.

Поезд остановился, но пара напротив с места не двинулась.

– Да, символы вообще много значат, – продолжал мужчина. – Ты знаешь, что всякий символ имеет сакраментальный смысл? Не хлебом единым жив человек. Помнишь, что` я рассказывал тебе о колоколе?

– Да, – оживился Тоби. – А его привезут до моего отъезда?

– Наверняка, – ответил мужчина. – Он прибудет недели через две. Мы замыслили небольшое торжество – нечто вроде крещения. Все будет очень красочно и в духе традиций. На церемонию весьма любезно согласился приехать епископ. Ты будешь одним из посетителей – одним из немногих, точнее, первым из многих. Мы ведь надеемся, что к нам в Имбер станут часто приезжать молодые люди.

Дора так и подскочила на скамейке, ринулась к проходу, по дороге споткнулась. Лицо у нее горело, и она его прикрыла ладонью. Сигарета упала на пол, она не стала ее поднимать. Поезд тронулся.

Спутать названия она не могла. Эти двое тоже наверняка едут в Имбер, они, должно быть, члены той самой таинственной общины, о которой писал Пол. Дора облокотилась на перила. Пошарила в сумочке, сигарет не нашла. Она их, кажется, оставила в кармане жакета. Вернуться за сигаретами она была не в силах. Позади слышались голоса Тоби и его наставника, и ей вдруг почудилось, что они говорят о ней. Совсем недавно они были для нее развлечением, а теперь могут предстать перед ней в роли судей. Это знакомство в поезде – нечто случайное, легкое и ни к чему не обязывающее. Такие знакомства нравились Доре своей безобидностью. Теперь же оно выглядело прелюдией, открывавшей печальную перспективу куда более тягостного общения. Интересно, рассказывал ли о ней Пол в Имбере и что именно. Ее воображение, уже свыкшееся с тем, что все эти месяцы разлуки Пол действительно существовал на свете, теперь было захвачено мыслью о том, что существовал-то он не в одиночестве. Вдруг было известно, что она сегодня приезжает? Вдруг этот загорелый мужчина, теперь уже определенно глядевшийся священником, выслан в дозор и наблюдает за всеми, кто с виду походит на жену Пола? Вдруг он заметил, как она пыталась заигрывать с Тоби? Но как, однако, описал ее Пол?

Воображение у Доры было могучее – во всяком случае, когда дело касалось ее самой. Она давно уже осознала, сколь чревато оно опасностью, и выучилась его, как и память, усыплять. Но сейчас воображение разыгралось и терзало ее всякими видениями. Реальность, в которую она вот-вот вступит, разворачивалась перед ней вереницей осуждающих лиц, и Доре казалось, что порицание, которое она готова была принять от Пола, теперь будет исходить от каждого члена этой уже ненавистной ей общины. От негодования ее передернуло, и она закрыла глаза. Как же она об этом не подумала? До чего же она все-таки глупа – дальше собственного носа ничего не видит. Пол вырастал в многоликое чудовище.