– Рейн, – выдохнул он. И со всей страстью обнял ее. Его больше не волновало, что кто-то может их увидеть, не волновали сплетни и пересуды.

Рейн со смехом освободилась из его рук. И, поглядывая на него, повела к выходу.

– Ты плакал, – сказала она. – У тебя есть ужасная привычка – плакать беззвучно. Лучше уж навзрыд.

Мор и в самом деле в глубине души заливался слезами.

– Видишь, какой я немощный! Но теперь все в порядке.

Они вышли из здания вокзала и пошли к реке.

– Куда мы идем? – спросил Мор. Рейн, очевидно, знала Лондон куда лучше его.

– Сначала перейдем мост, – объяснила она, – а потом я покажу тебе кое-что. – Она тащила его за руку, как дети тащат взрослых. Они подошли к мосту Ватерлоо.

Широкая изгибающаяся лента Темзы возникла перед ними в обрамлении бледно-золотых куполов и шпилей. Сверху, по неяркому небосводу, плыли пухлые белые облака. День был холодный, собирался дождь. Вода поблескивала, вспениваясь волнами, на которых покачивались стоящие на приколе баржи. Но воздух над неспокойной рекой был абсолютно безмятежен, и знакомые очертания зданий таяли в легкой дымке. Они остановились посмотреть, и Мор ощутил всплеск волнения, которое всегда, еще со времен его провинциального детства, охватывало его при каждой новой встрече с Лондоном, городом прекрасным и коварным, полным ловушек и соблазнов. Холодный ветер дул в их сторону. Они в молчании смотрели на восток.

Рейн вздрогнула:

– Смотри, а в Лондоне уже осень. Я думала, листья начинают опадать в сентябре. Но здесь осыпаются уже в июле. Наверное, я не смогу прожить в Англии весь год.

Мор тоже задрожал, но не от ветра. А от вдруг пришедшего осознания, что Рейн свободна. И – этого он, как ни старался, не мог забыть – достаточно обеспечена. И поэтому может по собственному вкусу выбирать, провести ли ей зиму в Англии или вернуться к Средиземному морю, а то еще взять и улететь на Майорку или в Маракеш. Ее свобода и привлекала Мора, и одновременно возбуждала какую-то неприязнь.

Рейн прочла его мысли. Но она наверняка не желала, чтобы он это понял. Ей хотелось каким-то образом намекнуть ему, что она не исключает его из своего будущего.

– Подумай, как мы будем когда-нибудь вместе работать, – говорила она, – я над картиной, ты над своей книгой…

Мор рассказал ей о своей недописанной книге. Но пока еще ни словом не обмолвился о своих политических планах. Да и так ли уж необходимо рассказывать, ведь он, скорее всего, оставит все эти хлопоты. Сейчас он не мог заставить себя даже думать о политической карьере. По сравнению с его нынешними заботами все связанное с выборами оказалось таким незначительным.

– Ты никогда не оставишь свою живопись, – сказал Мор, – а я вот не знаю, как бы себя повел, – он поискал слово, – …на свободе. – Он на минуту представил себе, что живет в каком-нибудь отеле на Майорке на деньги Рейн. Эта картина показалась ему не столько противной, сколько нелепой. Разумеется, до этого не дойдет. Когда буря уляжется, он откроет свою собственную школу. Они это уже обсуждали. Он попытался сосредоточить мысли на возможном будущем, что давалось ему с некоторым трудом. Зато без труда являлось лицо сына. Он вспомнил, что через десять дней у Дональда экзамен по химии.

Они перешли мост. Начинал накрапывать дождик.

– Берем такси, – объявила Рейн. Сегодня она была такой веселой. Буря сомнений и упреков на мгновение улеглась. Мор понял, в чем так нуждается – в ее уверенности! Тогда и он следом за ней мог бы, наверное, принять решение. Он остановил такси и там, внутри, обняв ее, тут же забыл обо всем на свете.

Рейн велела остановиться на Бонд-стрит. Мор растерянно озирался вокруг. Он настолько был поглощен Рейн, что не обратил внимания, куда они едут. Возле дверей висел плакат:

Радуясь его удивлению, Рейн повела Мора за собой. Мора охватило волнение. Кроме портрета Демойта, он не видел других картин Рейн, работ ее отца не знал вовсе – ни в оригинале, ни на репродукциях. Поэтому предвкушение открытия смешивалось с тревогой. Его беспокоило, что ведь картины могут ему и не понравиться!

Они поднялись по лестнице.

Появление Рейн вызвало легкое волнение. Она знала и девушку, торгующую каталогами, и двух агентов по продажам, и хозяина галереи, который с кем-то беседовал в центре зала. Несколько посетителей, рассматривавших картины, тоже обернулись. Мор понял, что впервые оказался в мире Рейн. Ему стало неловко. Но Рейн без всякого смущения представила его своим знакомым как коллегу Демойта. Агенты знали о портрете и поинтересовались, как движется работа, пообещав осенью навестить Сен-Бридж, чтобы взглянуть на картину. «Значит, теперь в Сен-Бридж будут ездить знатоки живописи… а меня там уже не будет», – думал Мор. Слово «осень» прозвучало словно напоминание о времени после его смерти. Так, наверное, приговоренный к казни слушает праздную болтовню своих тюремщиков.

Рейн, по всей видимости, нисколько не торопилась. Она обменивалась последними новостями с агентами и хозяином. Поговорили немного о творчестве ее отца, упомянули и о недавней продаже одной из его картин. Цена потрясла Мора. Он молча стоял в стороне, глядя на Рейн. Она сейчас была целиком в своей стихии и совершенно не походила на всхлипывающую бесприютную девчонку, которую он видел два вечера тому назад, когда они долго обсуждали сложившуюся ситуацию. Ей оказалось по силам перейти из времени того в это. Он поражался легкости этого перехода. Сегодня на ней было платье, которого он раньше не видел, – облегающее, из светло-серой шерсти, в нем она казалась выше ростом. Он смотрел на ее задорное мальчишеское личико и на безупречно округлую грудь, вырисовывающуюся под тонкой тканью. На ногах у нее были не парусиновые тапочки, которые она обычно носила в Сен-Бридж, а черные туфли на каблуках. Сумочка, цокающие по паркету каблучки. Он желал ее, и желание это стало таким сильным, что ему пришлось отвернуться.

Он столько раз размышлял над своими по отношению к ней желаниями. Завладеть этим миниатюрным экзотическим существом, но не только это. Еще – рядом с ней стать другим, свободным, творчески богатым, обрести радость, любовь. Благодаря ее таинственному влиянию сбросить скучную оболочку повседневной жизни. Он вспомнил слова Бладуарда: «Вы думаете только о своем собственном счастье». Прекрасно, если два человека могут подарить друг другу счастье, новизну чувств, почему бы и нет. «В конце концов, – думал он, – это вполне может стать целью. Только разрешите вначале разобраться, что я приобрету, а что утрачу». Он с облегчением почувствовал, что настроение изменилось. Облако кошмара, висевшее над его головой, пока он ждал на вокзале, рассеялось. В мире без Искупителя только ясность является ответом на грех. Он прояснит для себя все, что прячет глубоко, ничего не утаив, и после этого примет решение.

Рейн тем временем попрощалась со знакомыми, и те ушли. Она повернулась к Мору:

– Я думала, ты смотришь картины.

– Жду, когда ты мне их покажешь.

И они пошли по залу. Мор нечасто бывал на выставках, картины буквально потрясли его. Сколько полотен! Одни – изысканно-декоративные, каким будет, наверное, портрет Демойта, другие в более импрессионистской манере, выполненные множеством мазков. После нескольких промахов Мор оставил попытки угадать, какие полотна принадлежат Рейн, а какие – ее отцу.

– А как эксперты отличают? – спросил он у Рейн.

– Картины отца лучше! – ответила она.

В большинстве своем картины были выполнены в чрезвычайно интенсивных, даже агрессивных тонах, а формы отличались размашистостью, доходящей до гротеска. Все выглядело куда более громоздким и напряженным по цветовой гамме, чем в реальной жизни. По сравнению с этими работами портрет Демойта теперь казался верхом гармонии и сдержанности.

Когда Мор сказал об этом Рейн, она ответила: «Я только сейчас начинаю развивать свой собственный стиль. Мой отец был живописцем настолько сильным, индивидуальностью настолько мощной, что я до сих пор нахожусь под его влиянием. И пройдет еще немало времени, прежде чем я узнаю, на что сама способна».