Луну скрывали тучи, а тропинка была запущенная, заросшая, но Дора теперь знала ее как свои пять пальцев, да ей и безразлично было, что вереск и куманика царапают ноги. Чувствовала только теплую кровь на лодыжках. Выйдя из лесу, она не пошла вокруг дома, к переправе, а повернула к дамбе.
Два окна по-прежнему горели, и, глянув вперед, через озеро, она увидела, что и в сторожке горит огонь. Это ее чрезвычайно встревожило.
Дора побежала – сначала вдоль монастырской стены, потом наискосок от нее, по траве, к сторожке. Приблизившись к ней, Дора перешла на шаг и, сторонясь хрусткого гравия на дороге, начала осторожно подходить, тихо ступая промокшими ногами по сырой траве. Она увидела, что свет горит в гостиной. А у Тоби в комнате света нет. Она осторожно подкралась к окну. Это было современное створчатое окно, застекленное небольшими освинцованными квадратиками стекла, оно было приоткрыто. Дора слышала приглушенный шум голосов. Она встала на четвереньки и поползла к окну, пока не очутилась почти под ним. Голоса теперь слышались более отчетливо – вместе со звоном стаканов.
– Трудно сказать, в шутку они это задумали или как, – говорил Ник. На слух он был пьян. – Разве таких людей угадаешь…
– Извините, мистер Фоли, но я все-таки не понимаю, – сказал другой голос.
Уж на что Дора продрогла и все равно похолодела от ужаса. Голос был Ноэля. Забыв про осторожность, Дора подняла голову на уровень подоконника. Ноэль с Ником сидели за столом с бутылкой виски посередине. Больше в комнате никого не было. Ошарашенная и испуганная, Дора плюхнулась вниз, на подушку из мокрой травы.
– Понимаете, – продолжал Ноэль, – в техническом отношении история так замечательна, что было бы жаль хоть что-то в ней исказить. Да и вообще я всегда предпочитаю понять, что к чему. Даже у нас, газетчиков, есть свои нравственные нормы, мистер Фоли. Благодарю вас, совсем капельку.
– Все, что мог, я рассказал, – сказал Ник. – А понять, что к чему, – да неужто кто-нибудь понимает, что к чему? Все, что вы можете, – это изложить некоторые факты, большего я вам и не предлагаю. Что произойдет завтра – никому не известно. Все, что могу обещать вам, так это представление. Надеюсь, фотоаппарат с вами?
– Извините, что продолжаю надоедать вам, – говорил Ноэль ровным, терпеливым голосом человека трезвого, разговаривающего с пьяным, – и я знаю, что вы, должно быть, страшно устали, но не пробежимся ли мы еще разок от начала до конца? Я хотел бы проверить свои записи. Так вы говорите, что два члена общины, кто именно – вы не открываете, обнаружили старый колокол, когда-то давно принадлежавший монастырю. И эти двое затевают то, что вы называете чудом, – подмену нового колокола старым. Но чего они хотят этим добиться? В конце концов, это ведь Англия, а не Южная Италия. Это больше походит на розыгрыш.
– Кто знает, чего они хотят добиться? – сказал Ник. – Уверен, они и сами не знают. Может, огласки. Я же говорил вам, община обращалась за финансовой помощью. А если нам кажется, что это похоже на безумие, не более это безумно, чем верить, будто Иисус Христос был Богом и что он умер во искупление наших грехов.
– Не могу согласиться, – сказал Ноэль. – Вера – дело в высшей степени избирательное. И люди будут верить, те самые люди, которые во всем остальном будут сообразовываться со здравым смыслом. Но оставим это, продолжим нашу историю. Так вы говорите, план этот теперь не осуществится?
– К несчастью, нет, – сказал Ник. – План был красивый, но у одного из участников сдали нервы.
– Как вы могли догадаться, у меня нет симпатии к такого рода компаниям. Не думаю, что эти люди сознательные лицемеры, они просто рождены быть шарлатанами malgré eux[63]. Уверен, в этой чокнутой общине есть и свои распри, и свои мании, и я ничего не имею против того, чтобы сделать о ней репортаж без комментариев. Коли уж люди хотят перестать быть обыкновенными полезными членами общества и тащат свои неврозы в какую-то глухомань, чтобы поиметь то, что они воображают духовным опытом, к ним, уверен, надо проявлять терпимость, только, убей меня, не пойму, почему надо выказывать им почтение. Но, как я сказал, я хочу сделать репортаж, а не злословить. Что меня интересует, если вы позволите спросить об этом – не для печати, – что вас побуждает рассказывать мне все это? Да, спасибо. И себе тоже подлейте.
– Бывают минуты, – сказал Ник, – когда хочется говорить правду, когда хочется кричать ее на каждом углу, какой бы вред она ни принесла. Одна из таких минут для меня сейчас и настала. А теперь я пошел спать. И вам советую сделать то же. У нас завтра будет напряженный и очень занятный день.
Ноэль начал отвечать. Дора вскочила и побежала обратно, тем же путем, которым пришла. Дождь к этой поре приналег посильнее и теперь заглушал шум ее шагов, когда она шлепала по траве. Уже у самой дамбы она оглянулась. Из сторожки вроде бы никто не выходил, но, поскольку, кроме дождя, услышать или увидеть что-нибудь было трудно, уверенной она быть не могла. Она перебежала дамбу, хватая ртом воздух, и повернула на тропинку вдоль озера к амбару. Перейдя на шаг, она начала думать. В том, как Ноэль попал в сторожку и в лапы к Нику Фоли, ничего таинственного нет. Ее же письмо его туда и привело. В том, каким образом Ник прознал про колокол, ничего таинственного и подавно нет – они с Тоби наделали столько шума прошлой ночью, что любой мог услышать, хоть они в своем возбужденном оптимизме и считали это маловероятным. Во всяком случае, Ник, как ей припоминалось, спал неважно и любил ночью пройтись. Он вполне мог набрести на амбар и подслушать, как они с Тоби повторяли детали плана как раз перед тем, как уходить. Или просто увидеть, как Тоби крадется из дому, и из чистого любопытства пойти за ним. Это все понятно, да и не было для нее теперь такой уж новостью, что план провалится, поскольку у одного из заговорщиков сдали нервы. Ужасало иное – и мысль эта сейчас впервые открывалась ей во всей полноте, – ведь эту незавершенную фантазию опишут или распишут, все исказив, газеты, и это причинит общине огромный вред.
Дора понимала, что, подумай она хорошенько о своем плане, она бы догадалась, что он непременно получит огласку, что он непременно будет казаться посторонним нелепым и низким. Его триумфальный, ведьмаческий смысл существовал лишь для нее одной. Даже Тоби, это ясно, присоединился к ней скорее потому, что хотел ей угодить, а не потому, что план ему нравился. Ну как может посторонний мир понять такое? Дора свыклась с мыслью, что Имбер нечто предельно глухое, предельно отрезанное и замкнутое в самом себе. Имбер ушел от мира, но мир-то еще мог прийти в Имбер – полюбопытствовать, надсмеяться, осудить.
Дора добралась до амбара. Поглядела, послушала. Все было тихо, все было так, как до ее ухода. Она зажгла фонарик и навела его на колокол. Он так и висел, огромный, зловещий, неподвижный от собственной тяжести. Она выключила фонарик. Что же ей делать? Она подошла поближе к колоколу, в котором все больше и больше ощущала живое присутствие. Положила руку ему на обод и вновь почувствовала его шероховатую бугристую поверхность и странное тепло. Она повела рукой вверх, к чекану, силясь на ощупь определить, что за картинка у нее под рукой. Тоби не придет. Должна ли она сама осуществить план? Одна она этого сделать не может, да и в любом случае желание делать это у нее пропало. Теперь вся затея казалась ей такой же низкой, какой она вскоре покажется читателям сенсационной прессы: в лучшем случае забавной, хотя и в дурном вкусе, в худшем – совершенно омерзительной. Сердце у Доры разрывалось от угрызений совести и гнева. Ну почему сюда должен был приехать Ноэль? История «всплыла» бы в любом случае, но из-за присутствия на месте Ноэля можно было не сомневаться, что расписана она будет во всей красе. Дора знала, как может Ноэль подать материал. Знала она и уклончивые насмешки, с которыми встретит он любую мольбу о молчании. В глубине души она огорчилась из-за того, что Ноэлю достало глупости преследовать ее и навязываться таким образом, который, похоже, исключал для нее возможность считать его своим убежищем. В Лондоне его суд над Имбером облегчил ей душу. Здесь же под судом был Ноэль.
