Светлейший князь Григорий Потемкин пожелал видеть Кострова. Бекетовы и мой дядя принуждены были, по этому случаю, держать совет, как его одеть, во что и как предохранить, чтоб не напился. Всякий уделил ему из своего платья кто французский кафтан, кто шелковые чулки, и прочее. Наконец при себе его причесали, напудрили, обули, одели, привесили ему шпагу, дали шляпу и пустили идти по улице. А сами пошли его провожать, боясь, чтоб он, по своей слабости, куда-нибудь не зашел; но шли за ним в некотором расстоянии, поодаль, для того, что идти с ним рядом было несколько совестно: Костров и трезвый был нетверд на ногах и шатался. Он во всем этом процессе одеванья повиновался, как ребенок. Дядя мой рассказывал, что этот переход Кострова был очень смешон. Какая-нибудь старуха, увидев его, скажет с сожалением: «Видно, бедный, больнехонек!» А другой, встретясь с ним, пробормочет: «Эк нахлюстался!» Ни того, ни другого: и здоров и трезв, а такая была походка! Так проводили его до самых палат Потемкина, впустили в двери и оставили, в полной уверенности, что он уже безопасен от искушений!

Костров страдал перемежающейся лихорадкою. «Странное дело, – заметил он (Н.М. Карамзину), – пил я, кажется, все горячее, а умираю от озноба».

Незадолго до постановки на сцене «Недоросля» Д.И. Фонвизин должен был читать его у тогдашнего почт-директора Б.В. Пестеля. Большое общество съехалось к обеду. Любопытство гостей было так велико, что хозяин упросил автора, который сам был прекрасный чтец и актер, прочитать хоть одну сцену, пока подадут суп. Фонвизин исполнил общее желание; но когда остановился, когда нужно было садиться за обед, присутствующие так были заинтересованы, что убедительно просили продолжить чтение. Несколько раз приносили и уносили кушанье, и не прежде сели за обед, когда комедия была прочитана до конца. А после обеда актер Дмитревский, по общему требованию, должен был опять читать ее сначала.

Кроме комедий Денис Иванович Фонвизин писал сатирические стихи и эпиграммы.

По всему Петербургу из уст в уста передавались его крылатые выражения.

Денис Фонвизин

Например, его ответ на вопрос, какая разница между человеком и скотом, стал известен на всю Россию.

– Огромная! – отвечал сатирик. – Ведь скотина никогда человеком быть не может, а человек, особливо богатый и чванливый, весьма часто скотиной становится.

Фонвизин имел дар принимать на себя лицо и дар говорить голосом весьма многих людей. Так он мастерски изображал Сумарокова и говорил не только его голосом, но и умом, так что он бы сам не мог сказать другого, как то, что говорил Фонвизин его голосом.

Тогдашний инспектор университета покровительствовал одному немцу, который был учителем географии. Учеников у него было только трое.

На экзамене один из учеников был спрошен:

– Куда течет Волга?

– В Черное море, –  отвечал он.

Спросили о том же другого.

– В Белое море, –  ответил он.

Наконец, задают этот же вопрос Фонвизину:

– Не знаю, –  сказал он, с таким видом простодушия, что экзаменаторы единогласно присудили ему медаль.

Денис Иванович Фонвизин, в бытность свою учеником, в младшем классе Московского университета, спрашивает накануне экзамена профессора, пришедшего в кафтане, на котором было пять пуговиц, а на камзоле четыре: что это значит?

– Пуговицы мои вам кажутся смешны, –  ответил профессор, –  но они суть стражи вашей и моей чести: ибо на кафтане значат пять склонений, а на камзоле – четыре спряжения; итак – извольте слушать все, что говорить стану. Когда станут спрашивать о каком-нибудь имени, какого склонения, тогда примечайте, за которую пуговицу я возьмусь; если за вторую, то смело отвечайте: второго склонения. Со спряжениями поступайте, смотря на мои камзольные пуговицы, и никогда ошибки не сделаете.

После премьеры «Недоросля» светлейший князь Григорий Потемкин обнял Фонвизина со словами: «Умри, Денис, лучше не напишешь».

Для Державина ирония и юмор были излюбленными инструментами поэзии. Тысячи людей научились иронизировать по его стихам. Случались в его жизни и знаменательные курьезы. Всё началось с юности, со службы в лейб-гвардии Преображенском полку. Гаврила Романович Державин, только что поступивший на службу в Преображенский полк солдатом, явился однажды за приказанием к прапорщику своей роты князю Козловскому, который в это время читал собравшимся у него гостям написанную им трагедию.

Гаврила Державин

Получив приказание, Державин остановился у двери, желая послушать чтение, но Козловский, заметив это, сказал:

– Поди, братец, с Богом! Что тебе попусту зевать, ведь ты все равно ничего тут не смыслишь.

В один из знойных летних дней 1797 года Державин прохаживался в саду с А.В. Храповицким (Храповицкий Александр Васильевич (1749–1801), действительный тайный советник, сенатор, статс-секретарь императрицы Екатерины II, писатель). Сбирались тучи, но два приятеля не замечали их. Разговор коснулся поэзии. Храповицкий распространялся в похвалах великому поэту, и в восторге не щадил никаких сравнений. «Вы не поэт, – сказал он, – вы Зевес-громовержец!» В эту минуту блеснула ослепительная молния, и раздался такой удар грома, что Державин, при всей своей смелости и привычке к военной жизни, бросился под навес беседки. Туда же побежал и Храповицкий. Оба, оглушённые ужасным раскатом грома, несколько времени стояли безмолвно. Наконец, Державин прервал молчание. «Вот видишь ли, какой я громовержец!» – сказал он Храповицкому, и в тот же день записал в своей белой книге следующие шесть стихов:

В 1809 году сестра Державина просила доставить ей портрет его. Поручив изготовить портрет, Державин между тем спешил послать ей полный экземпляр своих стихотворений, со следующею надписью:

Державин заметил, что один из его родственников был неравнодушен к дочери его друга; – дело шло на помолвку. Невеста и жених были оба близоруки, и поэт часто над ними подшучивал, но принимая в них искреннее участие, советовал спешить свадьбою, и однажды сказал им: