© Кожухаров Р.Р., 2023

© ООО «Издательство Родина», 2023

И сейчас, когда история перетоптана в точиле событий и слита в бочкотару единого целого, не проходит минуты, чтобы я не подумал о начале её и конце. О Нистрянском монстре, долгие годы множившем жертвы, и о том, кто его сокрушил.

И поскольку время вышло, мыслю с трепетом: вдруг существую лишь в поминутных сих размышлениях, которые суть тот весомый сегмент мельничного механизма, что приходит в движение посредством текущей воды, но только надетый на шею? Ведь минут никаких уже нет, и, значит, суждено будет вечно барахтаться в омуте, влечься всё глубже в пучину чернеющей тайны.

Но тут я себя успокаиваю: да, может быть, это мой камень, но тот, что просится в гору. Ведь бывают кресты из камня. А восьмиконечному скатиться в долину не так легко. Может быть, он останется наверху, как таинственный крест Старого Орхея, что возник на скале до первой страстной седмицы и рос потом сталактитом всю эру рыб, в год – по еле заметной каменной капле. А, может быть, сталагмитом… Впрочем, здесь и неважно. Теперь, когда рыбы ушли и водолей разлил свою влагу безвременья, это уже не имеет значения.

Несомненно одно: «Огород» растоптали. Означает ли это неготовность товарищества к тому, что было ему уготовано? Южный Юй владел в совершенстве боевыми искусствами; Заруба вязал речные узлы и запросто мог ухайдокать любого амбала своим армейским, костяным кулаком; Кузя виртуозно жонглировал цифрами, а Агафон – словами и, к тому же, знал наизусть море стихов; Паромыч ладил плоты, играл во все игры, особенно ловко – в ножички, рыбачил любыми снастями. Ормо начальствовал, в значенье начала, лучше прочих стриг виноград. Девчонок знаменовала красота как данность, кроме того, Таисью отличали тихие омуты, Белку – безудержная неприкаянность и способность узлы разрубать одним махом, даже самые гордиевы; Вара разбиралась в лоптопах и химии, Антонелла отлично готовила, а Нора, вообще, была самым боеготовым участником сплава. Неслучайно несравненный нюф числился штатным водолазом товарищества.

Ведь готовились… Означает ли это, что уготованное оказалось попросту не по силам? Выходит, хотеть невозможного всё же нельзя?

Или, всё-таки, можно? Обрели ли искомое, проросшее из неявленной косточки, зримое исподволь? Или лоза, что наполнила чашу вседержительным содержимым – агнчим багрянцем, – тоже затоптана толщей веков, канула безвозвратно? Однако сумел ведь безмолвник, превысивший подобие, создать образ предвечного Слова.

Не явилась ли глупостью настырная тяга преследовать цели – хоть и самые, что ни на есть, благородные – используя выборы в непризнанном, а значит, в несуществующем государстве? Благородные, значит, рода благого. Пусть благими намерениями вымощен путь в преисподнюю, но не оттуда ли, по признанию ведавших, явилась та проповедь, которую хотели услышать с неба?

Ормо мягко стелил: мол, изловчилось же втиснуться в метафизическую прореху мерзкое чудище. Почему бы и нам не попробовать? По примеру каких-нибудь аргонавтов или взалкавших грааль парцифалей, отправиться в путь. Повергнуть тварь, добыть руно. В роли искомого нещечка – лоза, утолившая чудом бедную свадьбу, а к вечере вызревшая в полноту неупиваемой чаши.

Как же раньше, до Ормо, никто не догадался? Было некому разболтать, ибо рыбы неразговорчивы.

Грааль ведь не чаша. В чашку лишь наливают. Наливают – искомое.

Вино – содержание, то есть держание вместе – секаторов, вёсел, кувшина и кружек, рыбацких сетей, овечки перед закланием.

Золото агнчей шёрстки отливает червонным. Сплав беспримерен и жертвенен, порукой тому – река, по которой сплавляться. За руку будто, ведёт мглисто-зелёный поток.

Или проводники злого обло – расписной Владисвет, Дубаларь-потрошитель – бережёнее шедших к багрянцу, пытливо-незлых виноградарей? Впрочем, теперь, когда рыбы ушли, это уже не имеет значения.

Чашка разбита. Теперь в её месте Пахары. Гранёные стаканы, в переводе с нистрянского. Не зря пацаны, завидев пьяного на районе, свистят заради потехи, кричат ему вслед: «Готовченко!» На вопрос – уготовлено ли уповать или упиться? – маковейная мгла отвечает молчанием.

Сомнения – корм, которым питаются пираньи страха. Но рыбы ушли. Ихтиология от истока неразрывными узами сочеталась с эсхатологией. Ученик у груди и творец Откровения непременно б сие подтвердил. Знал ли он, что, беря историю от начала, именно он должен будет её и окончить? А ведь и его недвусмысленно вынудили, приказали: «Напиши!» Неизвестно ещё, о каких мерах принуждения умолчали. Возьмут меч и грудную клетку отверзнут. Выдохнут: «Еффафа![1]», и вскроют, будто консервную банку. Тут все средства хороши, лишь бы заговорил. А потом поди разбери в протокольных каракулях, геройски пророчилось тут или трусливо стучалось. Тонкая грань, и не различить, особливо из бездонного омута веков. Так что лейтенант по сравнению с ними – сущий ангел.

Впрочем, вестники-то и есть воинство. Тянут лямку, со всеми вытекающими. С чинами, командованием, строжайшей иерархией и чисто армейской субординацией. Интересно, как по-арамейски «Никак нет!»? Или «не могу знать!»? Неужто, и у них дедовщина, второй устав, построения после отбоя? Серафимы напрягают престолы, или, там, начальства ли, власти ли, заставляют стирать виссоновые портянки, до блеска натирать золотые бляхи. Ха-ха! Выходит, и в самоволку ходят. Точнее, летают. Увидели дочерей человеческих, что они красивы… Отсюда и подчинение. Дисциплина – это душа армии. Принял присягу и, значит, себе не принадлежишь, самоотверженно переносишь тяготы и лишения армейской жизни, исполняя приказы командиров, не жалея живота, вершишь горнюю волю во имя высшей цели – защиты родных рубежей. А они, как известно, бывают не только внешние, но и внутренние. И, однако же, – с такой фамилией! Даже переспросил. Думал – издевается. Лейтенант Евангилиди.

«Напиши…» – говорил-уговаривал. «Всё, как было. Ничего, – срывался на крик, – не утаивай! Ибо всё тайное становится явным».

А в начале всё спрашивал: «И стоило городить огород?» И всё как бы с намёком и, даже, с участием, якобы, как посвященный – посвященному. А сам всё по рёбрам, по почкам носком своего форменного ботинка. Гнусный ботинок, как футбольная бутца. Как ни уворачивайся, всё равно допытает на прочность и сердце, и внутренности.

Городить огород…Час прошел, а ответа он так и не услышал. Червоное золото его лейтенантских звёзд и вставных зубов растворилось в пунцовых соплях и поваренной соли кровавого пота. Трубил: «Напиши!» «Напиши! – вопил, возводя к нестерпимому визгу. – Ничего не утаивай! Яви своим потаённым мыслям явку с повинной!» «В молчанку играем и пускаем розовые пузыри?! Вынуть трепетные зубы?!.. Пжалста! Теперь самое время пророчествовать! Чего ржёшь, скотина? Еще не время?! Ну?! Явки, пароли, маршруты следования?!»

Рёбра и почки чутко ловили малейшие перемены в методологии гнусных ботинок. С носка, «щёчкой», пыром, опять с носка… Солнечное сплетение – как сетка ворот аутсайдера. Растёкшийся юшкой мяч поставлен на точку. Костяная нога примеривается и мерно отходит, потом разбегается!..

Чтобы взойти, в начале надо спуститься. От Каменки – вниз, через Рыб, мимо дуба Бульбы – ого Гоголя, люлька моя… – к Дубоссарской плотине-стене, плачет Л-эпентетикум – армянский дудук Григориополя, опрокинутый Арарат в потемках светлейшего князя Григория, молохом мелет, прямо по курсу идёт пароход. Хлюп-хлюп, грёб-грёб. Тея, Спея, Токмазея, Красногорка и Бычок… Колесо фортуны прожаренной плациндой катится по сточному жёлобу мглисто-зелёного змея. Катится, пока не прикатится под прохладный покров омофора. И тогда уже всё в новом свете: New Нямец, и сходятся исихазм с хилиазмом, и солнце начинает живо троиться. Вёдро упиться вина из ведра, душ для души. Мы их душили-душили… Верным курсом. Апэ, апэ[2]… Время вышло. Чашка воды истекла… Лейте, лейте, энтот летёха. Осуществимся по руслу, от истока до устья. Страшная месть, что-то в ней есть. Ого. Как у Гоголя. Как у Леннона. Два блюдца и посередине – Л-эпентетикум. Оле-оле, оло-оло, Ормо. Леннон и Че: один в своих очках, второй в своём берете. Imagine. Дословно – «вообрази». Опять о-о-о! Имидж – ничто. Человек – это будущее человека. Че – Че. Энтелехия человека. Энтот летёха! Che ti dice la Patria?[3] Де ла Серна очков не носил. Берет дон Кихота с пиратскими саблями. От беспечного мотоциклиста – к боливийской голгофе Ла-Игуэрры. «Бедненький Че, помоги отыскать мне корову…» Омо, оро… Ормо. Сукин сын. А ведь мотоцикл – те же очки. Два колеса, V-образный двигатель – Л-эпентетикум. У Гоголя на носу, а у майора это пустое место. Рим – всё равно, что туристам показывать мёртвую бабушку. Амор. Дристан и Изольда. «Днестровские зори». Неужто замыслил эту хвостатую чудо-юду поиметь? Ай да!.. Вот образина! Рыболожец!.. Из пучин – на водное ложе. Оло, оло! В «Дневнике мотоциклиста» индейцы вступали с сомихами в половую связь. Тогда сыны касика узрели дочерей сома, что они красивы. И пошёл род водяных и русалок. Поплыл… Горное озеро. Мглисто-зелёные воды. «Бедненький Ормо…» Нечего огород городить! Огород – дорого! На Днестре не стреляют. Днесь – стрелы. Мглисто-зелёные воды. Л-эпентетикум. АПЛ «Курск». Спасите наши души!.. Тук-тук… «Спасайся, кто может!», – требовал старец, когда мы с Белкой в светёлке… Или с Таисьей в Старом Орхее? Чернецы каждый год замеряют. Крест из камня растёт, и на нём цветёт солнце. Реут – дряхлый уж. Греется на камнях. А Днестр – балаур[4], питон,