1772 год застает беглеца Пугачева среди староверов спадала на Украине, затем в Белоруссии, в Ветке — известном раскольничьем центре. Здесь на Добрянском форпосте Пугачев узнает о том, что «помутился», т. е. восстал, Яик, что казаки там «бунтовали и убили генерала».

Вскоре Пугачев перебирается в Поволжье к раскольникам. Он собирается ехать на Яик, чтобы предложить тамошним казакам уйти на Кубань, принадлежавшую тогда Турции. На Яике в те дни власти вели жестокое следствие о недавнем «бунте». Филарет, старообрядческий игумен в Мечетной слободе (ныне гор. Пугачев Саратовской области), поддержал его: «Яицким казакам великое разорение», «они… с тобой с радостью пойдут».

Действительно, яицкие казаки охотно откликнулись на предложение Пугачева. Но их волновало и другое: по Яику распространились слухи о том, что в Царицыне «объявился» государь Петр Федорович; на самом деле это был очередной самозванец — Федот Богомолов, беглый крестьянин, вскоре схваченный властями. Пугачев знал о Богомолове-«Петре» и его аресте. В разговоре с одним из яицких казаков, Пьяновым, Пугачев утверждает, что он, Пугачев, и является чудесно спасшимся от смерти «государем». Вскоре его снова арестовывают по доносу случайного попутчика. Он в январе 1773 г. очутился в казанской тюрьме, но вскоре, 29 мая того же года, опять, уже в четвертый раз в своей короткой жизни, бежит из-под стражи, пробирается на Яик.

В сознании Пугачева происходит заметный перелом. Неясные и беспокойные мечты о свободной жизни и вольной земле где-то за рубежами родной земли — будь то на Кубани или Тереке, в Ветке или Бессарабии — сменяются твердым решением начать борьбу за свободу и волю в самой России, где «чернь бедная терпит великие обиды и разорения». С помощью бедного люда и для него он бросает вызов всему строю эксплуатации, насилия в лжи с тем, чтобы сбросить ненавистные цепи угнетения.

Современники рисуют образ Пугачева той поры. Молодой еще человек 30-ти лет с небольшим, сродного роста, коренастый и широкоплечий, русоволосый и смуглый, с черной с проседью бородой, умным и быстрым взглядом темно-карих глаз, он поражал окружавших живостью и решительностью, смелостью и находчивостью, живым воображением и выдумкой.

Второй раз на Яике Пугачев появился уже под именем «государя Петра Федоровича», «третьего императора». Правда, от первых сторонников, которые пошли за ним, Пугачев не скрыл, что он простой донской казак и скиталец, укрывающийся от властей. Но их это не смутило — главное состояло в том, что нашелся человек, который возглавит борьбу за их вольность, за их права. Но в дальнейшем Пугачев уже выступал в роли «государя», и яицкие казаки, присоединявшиеся к нему, приносили ему присягу, целовали руку. А сам «Петр III» в первых манифестах и указах жалует их вольностью и землями, лугами и угодьями, жалованьем и хлебом, порохом и свинцом. Вызов был брошен. Крестьянская война вступала в решающую стадию.

НА ОРЕНБУРГ!

Пугачев на встрече с казаками, которая произошла на умете (постоялом дворе) Ереминой Курицы, как звали отставного солдата Степана Оболяева, долго рассказывал о своем прошлом: о том, как 12 лот скрывался от «государыни и бояр», возненавидевших его, побывал во многих местах России, приметил, что народ везде разорен и терпит много обид. По просьбе одного из участников встречи Пугачев показал нм «царские знаки» — рапы, полученные во время сражений в составе царской армии. Все это произвело на яицких казаков сильное впечатление. Некоторые потом рассказывали, что на них напал такой страх, что затряслись руки и ноги:

— Что это там, батюшка, орел что ли? — спросил Пугачева М. Г. Шигасв, показывая на височный шрам.

— Не орел, а царский герб, — услышал он в ответ.

— Все цари с таким знаком родятся или это после божьим изволением делается?

— Не ваше дело, мои други, простым людям этого ведать не подобает.

После рассказа казаков о своем тяжелом житье-бытье Пугачев им посочувствовал и обещал восстановить все потерянные права и вольности. Хотя многие из них знали, что новообъявившийся «настоящий царь пастырь», пришедший к ним, — не Петр III, а донской казак Пугачев, однако они твердо решили «неотменно принять в войско сего проявившегося государя, хотя бы он подлинной или неподлинной был». Д. Караваев в разговоре с И. Н. Зарубиным-Чикой сказал по этому поводу: «Пусть это де не государь, а донской казак, и вместо государя за нас заступит, нам де все равно, лишь быть в добре»^[149]. Еще более ясно эту мысль выразил М. Горшков: «По многим советываниям и разговорам приметили в нем (Пугачеве. — В. Б.) проворство и способность, вздумали взять его под свое защищение и его сделать над собою властелином и восстановителем своих притесненных и почти упадших обрядов и обычаев, которые правительство давно старается у нас переменить введением к нам нового какого-то штата на основании военном, чего они (яицкие казаки. — В. Б.) никогда не хотели принять. И хотя по бывшим у нас на Яике происшествиям принуждены мы остаться без всякого удовлетворения, а как, можеть быть, думают, в спокойном духе, однако же искра злобы за такую несправедливость всегда у нас скрывалась до тех пор, пока изобрели удобный к тому случай и время. Итак, для сих-то самых причин вздумали мы назвать сего Пугачева покойным государем Петром Федоровичем, дабы он нам восстановил все наши прежние обряды, какие до сего были, а бояр, которые больше всего в сем деле умничают и нас разоряют, всех истребить, надеясь и на то, что сие наше предприятие будет подкреплено и сила наша умножится от черного народа, который также весь от господ притеснен и вконец разорен»^[150].

Таким образом, яицкие казаки, объединяясь вокруг Пугачева, выступали за свои права и вольности, уничтоженные властями, и понимали, что им предстоит беспощадная борьба с дворянами, в которой должен принять активное участие «черный народ», т. е. в первую очередь крепостное крестьянство. Эти замыслы, вынашивавшиеся еще во время восстания 1772 г., теперь начали осуществляться.

Пугачев, перебираясь с места на место, ночью 15 сентября остановился на хуторе братьев Толкачевых в 100 верстах от Яика. К нему съехались до 60 казаков, татар и калмыков. Днем все вышли в круг, и «Петр III» обратился к ним с речью: «Я точно государь, и послужите мне верою и правдою, за это жалую вас реками, морями и травами, денежным жалованьем, хлебом, свинцом и порохом и всею вольностью. Я знаю, что вы все изобижены, и лишают вас всей вашей привилегии и всю вашу вольность истребляют, а, он против того, бог вручает мне царство по-прежнему, то и намерен вашу вольность восстановить и дать вам благо действие».

И. Я. Почиталин, ставший первым писарем у Пугачева, прочитал первый из серии знаменитых манифестов осени-зимы 1773/74 г. Все они развивают мысли, которые высказал Пугачев в своей речи и во время предшествующих ей разговоров с яицкими казаками — участниками первых знакомств и совещаний. Речь шла о вещах простых и очень важных, причем не только для одних яицких казаков, но и для всех простых людей, в первую очередь крестьян — об освобождении от крепостной неволи, барских работ и государственных налогов и повинностей, прекращении насилии царских чиновников и воинских команд, свободе вероисповедания (жалование «крестом и бородой»), возвращении попранных прав и вольностей. Именно так понимали призывы пугачевских манифестов все угнетенные юго-востока России, где разгоралось пламя восстания. Нет ничего необычного в том, что и первый манифест, названный Пушкиным «удивительным образцом народного красноречия, хотя и безграмотного», и другие, за ним последовавшие, быстро находили путь к сердцам простых людей. Они отвечали их самым сокровенным чаяниям и мечтам.

— Што, хорошо ль? — спросил Пугачев первых слушателей первого манифеста.

— Хорошо, и мы слышали и служить тебе готовы! — отвечали они хором^[151].

Пугачев, немало повидавший на своем коротком веку и убедившийся в крайнем недовольство широких слоев подневольного люда своим положением, был уверен в его поддержке тому правому делу, которое он начинал. Одному из яицких казаков он сказал: «Я думаю, ко мне много пристанет. Во всей Руси чернь бедная терпит великие обиды и разорения, для нее-то хочу теперь показаться, и она вся ко мне пристанет». И чернь и казаки «обижены», «так я хочу, — говорил он, — за вас вступиться и удовольствовать»^[152].