А Лера сама не понимает, с чего решила, что ее дары разлетятся как горячие пирожки, будь она дома, во Франции. Все чем она до этого занималась, оставалось незамеченным. Учеба в колдовской Сорбонне не пошла – бросила. Украшения делала, через полгода перестала, никому кроме нее, эти безделушки были не нужны. Она бы и задумку с дарами оставила, если бы не узнала, что они работают. И еще как. Тогда, когда министерские артефакты сбой дают. Подобное не может не обнадеживать. Маленькая искра надежды зарождается, что вот оно, нашла наконец-то дело, которым хочет заниматься.

Которым нельзя заниматься в Питере. Бабушке нужен уход, забота и время. Врачи говорят заживают такие переломы долго, если заживают вообще. Да и потом реабилитация… В лучшем случае она здесь еще на год. Лере надо бы сконцентрироваться на единственном доступном и законном деле. Даже если это тупое собирание амулетов для лапотников.

Она изо дня в день пытается прикинуть, как заниматься настоящим, как делать дары, не опасаясь ареста. Может быть, открыть свою лавку? – фантазировать об этом так легко. А что, всего-то и надо: получить разрешение на практику, может быть доучиться. А там и до собственного магазинчика дело дойдет. Лера представляет, как по всей стране знают о ее дарах, знают, чем они лучше фабричных. Представляет, как ее фамилия становится синонимом названия вещи. Но нет, Лера застряла в Питере, где все это делать просто на просто незаконно.

Бабушке не нравятся эти ее фантазии. Бабушка говорит: – на лицензирование? Может, еще в министерство, какое устроишься? Будешь у всех этих неучей на побегушках, как егеря? Внучка большухи? Ну уж это только через мой труп, знаешь ли!

А Лере в принципе все равно, можно и в министерство. Егеря, глядишь, не голодают. Главное, чтоб не думать каждый раз, чем счета оплачивать. Бессилие бесит, но она продолжает день за днём, день за днем. Амулет на любовь. Амулет на удачу. На любовь. На деньги. Бабушке нужны костыли, бабушке нужен обезбол и другие лекарства, бабушке нужна реабилитация…

На краю стола лежит смартфон, поблескивает выключенным экраном. Всего и делов-то, думает Лера, найти в телефонной книжке, жамкнуть по имени, да сказать «алло». Может быть, у него и номер поменялся, может, я и не дозвонюсь. И тогда тем более все проблемы на их совести. Да и сейчас уже рабочий день закончился. Завтра суббота – выходной. А в воскресенье и Масленица все. Само пройдет. Лера убирает телефон в задний карман и идет готовить ужин.

***

Лера лежит, накрыв лицо подушкой. Нет, задохнуться не пытается, просто…

«Может, все-таки получится уговорить бабушку уехать? Ей на том же юге, ну, в условной Франции легче будет, не так нервно. А если энергия настолько принципиальна, то хотя бы в Финку…» – крик вырывает ее из мыслей, его она слышит даже сквозь перьевую подушку, обычно спасающую от городского шума даже с открытыми окнами. Лера вскакивает с кровати, одеяло летит на пол, спотыкается и летит следом, разбивает коленку и только после того, как ловит равновесие поднимается и наконец-то выбегает из спальни в одной ночнушке. В несколько шагов пробегает длинный коридор.

– Что? Что такое? Где болит? – «запыхалась», как-то отстраненно замечает Лера, разве такое вообще может быть из-за пробежки в десять метров?

– Нигде, Лерочка. В городе плохо. Непорядок там.

– Опять? Сколько можно. Я ж тебе говорила, это не наша забота.

– Неспокойно мне.

– Вижу. Парочку капель, м? Корвалол? Валерьянка? Я и себе налью.

– В твоем возрасте еще рано, знаешь ли… – недовольно.

– Да-да, знаю, вот ты в моем возрасте… Это все экология, бульбуль. Новые поколения уже не те. Наверное, потому, что в телефонах постоянно сидим.

– Лерка! Прекращай мне это. Иди, собирайся.

– Куда?

– В парк, там неладное.

– И давно там неладное?

– Только будет еще.

– Ну вот когда случится…

– Лерка! – бабушка стучит пальцем по тумбочке, и Лера понимает, что та от нее не отстанет, пока не получит свое.

И Лера действительно одевается и идет в парк. Не для того, чтобы как Бэтмен всех спасти, если что. Нет. Хочется просто выйти, подышать и не слышать этого упаднического «а вот раньше» хотя бы полчаса. Ну и всякого для даров можно подсобрать, хоть в парке народа много, праздник – дело шумное, редко кто обращает внимание на странности.

Город будто недовольный пес, фыркает на Леру и отворачивается. Все светофоры гордо демонстрируют ей красных человечков, стоит только подойти к переходу. То, что она поскальзывается и удерживается на ногах, не попав под колеса мимо проезжающих машин, то еще чудо, на которое сама Лера уже не обращает внимания. Зациклившись на мысли, что Питер еще та вредная заноза, когда ему не угодишь.

Она чувствует неладное в воздухе, еще на подходе к парку. Слышит странное в хрусте снега. Облака складываются в страшные предсказания катастроф и войны. Лера хмурится.

– Бабка накрутила, – ей бы закурить сейчас да выдохнуть полной грудью, но Лера упрямо бросает уже которую неделю. Пятьдесят два дня, на самом деле. И восемь часов. И сорок три минуты. Лере стыдно признаться самой себе, что она так точно помнит, сколько прошло времени с приземления самолета в Питере. Настолько же стыдно становится, когда понимает, что каждую неделю стабильно срывается и курит.

В парке действительно много народа. Особенно родителей с детьми, что, вообще-то, не удивительно. Администрация многие годы работает над карнавалом, из всего на что бабушка жизнь положила. «Фу, Лера, что за пафос», – одергивает себя и осматривается. По центру небольшой площадки стоит чучело, но…

– Они совсем охе… – выдыхает Лера.

– Девушка! Не ругайтесь! Здесь дети! – тут же прилетает от чересчур обеспокоенной мамаши и Лера закусывает губу, чтобы не послать ту куда подальше. Пробирается через толпу поближе к гигантской игрушке. Зрелище не из приятных: тонкие синие ручонки тянутся к небу, треугольная голова, рассеченная зубастой улыбкой, глупые глаза…

– Мама-мама, это же хаги-ваги! – писклявым голосом кричит девчушка, закутанная с ног до головы в розовое, и тянет родителей поближе к чучелу.

– Точно. Именно так оно и называется, – желание закурить становится только сильнее, когда Лера представляет, как будет рассказывать бабушке о таком подходе к празднику. Но сигарет нет, поэтому остается только тяжело вздохнуть и пойти искать главного. При всем нежелании говорить хоть с кем-нибудь, проще предотвратить это позорище, чем с бабушкой потом разбираться.

– А вы здесь главный? – Лера натянуто улыбается при виде человека с огнеметом. Тот хмуро сплевывает себе под ноги и грязными ногтями чешет сизую щетину на подбородке.

– А кто спрашивает? – хрипит мужик.

– Я, – закатывает глаза Лера. – Вот это вот, – она тыкает пальцем в чучело, – сжигать сегодня нельзя, – как можно категоричнее. На что дворник, а это именно он, совершенно справедливо спрашивает «почему?» только, другими словами. В него требование не ругаться при детях почему-то не летит. «Огнемет решает», – отмечает Лера и продолжает настаивать: – Слушайте ну это не экологично, дети надышатся…

«Девушка, идите отсюда и не мешайте работать», – говорит дворник немного иначе и развернувшись, под обратный отсчет, запускает в чучело струю огня, не обращая на возмущение Леры никакого внимания. Через секунду и Лере становится не до того, чтобы разбираться в собственных эмоциях. Как только струя огня дотрагивается до хаги-ваги, улыбка расползается по лицу и изо рта страхолюдины на всю площадь летят отборные ругательства. В следующий момент все дети на площади кричат, плачут. Родители хватают их на руки, пытаясь убежать от чучела как можно дальше. Толкаются, кто-то падает, но чучелу все равно, оно отрывается от основы и шагает в сторону толпы. Шагает и горит. Вот только огонь, зацепившись за одну из рук, не распространяется по «телу».

Дворник бросает огнемет и улепетывает. Полицейские пытаются успокаивать людей, чтобы те не навредили друг другу, но некоторым офицерам все-таки достается локтями в нос, когда командир приказывает им остановить чучело. Незамедлительно люди в форме достают пистолеты и начинаю стрелять, но горящий хаги-ваги, в лучших традициях Годзиллы, просто продолжает переть на пролом через площадь.