как только Ксения оправилась, ее семья начала паковать вещи. при таких боях и разрушениях оставаться в этой местности нельзя. в ту пору из их небольшого хозяйства изъяли главную ценность — корову Буреньку.

прабабушка всегда говорила, что корова — это душа общества, его зеркало. если корова цела, здорова, залюблена, щиплет травку и дает молоко — в общем, если корова живет своей коровьей жизнью, значит, мир еще постоит. в любом другом состоянии корова знаменует темные дни.

Буреньку увели ночью из хлева. потом мать утверждала, что видела ее в городе привязанной к трухлявому столбику, в слезах. «помяни мое слово, ее забьют эти изверги!» нужно было достать где-то новую корову, и денег, и еды, но передвигаться по городу и тем более выпрашивать что-то было опасно. Ксения все равно ходила: она хладнокровно потребовала расчет у японского генерала, хотя и чувствовала себя виноватой в смерти его ребенка. она была уверена, что именно японцы украли животное, кормившее их, которое они никогда не убили бы, даже если бы она перестала телиться и давать молоко. «мы наших коров даже хоронили. убивать их — это такой грех на душу. в Семиречье, когда маленькая была, помню, ходила, смотрела на убой. они плачут — слезы тяжелые, ядкие. словно старая мамка на кровати помирает — вот так смотрели, все понимали. героинями умирали, а они их потом — жрать, продавать. ну это когда много коров, может, и по-другому хозяин смотрит. а у нас всегда одна была. не кулаки, а горе луковое были».

японский генерал отдал много меньше, чем должен был. Ксения злилась и требовала, но тот укорял ее в смерти младенца и в конце концов прогнал пинками. в ту пору красноармейцы уже одерживали верх над белогвардейцами, но все еще проигрывали японцам, и близились дни дальневосточной Варфоломеевской ночи, когда интервенты сожгли десятки деревень. красные ходили по местным, и у тех, кто работал на японцев, вызнавали полезные и не очень сведения. в последние дни перед уходом семьи Ксении Илларионовны из этого города зеленые солдатики забурились в хату и, выпив по чарочке, стали приставать к девушке с расспросами:

— ты у генерала в няньках ходила?

— ходила.

— чего важного знаешь?

— ничаво не знаю. ребеночек — на тот свет. денег не доплатил положенных.

— гнида эдакая, генерал!

— да и пес с ним.

— да нам дело до него есть. мы слыхали, что у него в подвале оружейный склад. и что ходют к нему солдаты — он раздает. правда это?

— ну правда, чай, у всех генералов так?

— как же…

— мне дела до него нету. обидел он меня, так я прощу. а вы по домам идите.

она выпроводила солдат, не подозревая, что, получив подтверждение своей теории, они подорвут склад и дом генерала вместе с ним и его женой взлетит на воздух через пару часов. утром, когда с баулами на плечах они выйдут из города, пожар будет им вместо восходящего солнца. потом Ксения скажет, что для жены этого генерала, может, так оно и лучше было — умереть.

как только я приземлилась, мне позвонила тетя Рита, подруга детства моей бабушки. кто-то у кого-то принимал роды в семидесятые, а сейчас они едва ли созваниваются по праздникам. однако тетя Рита из Охи собирается следить за моим пребыванием в Южно-Сахалинске, названивая по десять раз на дню и называя меня благородной и породистой. она единственная сочувствует моей поездке, оперируя понятием «родина», а в конце путешествия сгружает сыну-дальнобойщику в машину десять килограммов рыбы, шишки и бруснику. он передаст их мне в Южном, чтобы я отвезла их ее самой близкой подруге.

чтобы провезти этот груз, мне придется купить баул в стиле девяностых и все обмотать скотчем. на выдаче багажа я буду милой девочкой в розовом плаще и розовых кроссовках, везущей на тележке сумищу с вонючей рыбой. окей, во мне сто лиц и тысяча ролей.

в такси из аэропорта водитель спросил, туристка ли я. не совсем. я пытаюсь объяснить, вяло жестикулируя. я родилась здесь, и моя семья, и вот сейчас есть дела с документами, да и просто хочется взглянуть… понимаю, отвечает он. сколько тут не были, лет десять? у нас много понастроили… вон, слева, видите, частный сектор — буржуи живут. да и вообще, у нас тут два типа людей обитает: буржуи и гастарбайтеры. я вот хоть и местный, а пашу и живу как гастарбайтер. вот еще такие новостройки вылепили, гляньте. небось, сляпали без оглядки на сейсмоустойчивость. плавали, знаем. лишь бы денег заработать, твари поганые. а где вы сейчас живете? в Москве? ой, у меня друг такой есть, тоже по молодости в столицу поехал, прожил там лет двадцать, а потом один раз прилетел домой в гости к семье да и остался. не могу там больше, говорит. бешено. вам как? бешено?

шел дождь, и город лежал под туманом. мне было страшно и клонило в сон. я не ответила.

я поселилась в хостеле, восемьсот рублей за ночь, и сразу заплатила за пять дней вперед. мне дали койку в общей комнате. там тесно и потно жили одни мужчины. два бритых парня, сидевших на кровати, оба в черных спортивных костюмах из полиэстера, стали толкаться и переглядываться, а еще немного шикать, пока я разбирала чемодан. никто из них не заговорил со мной. у них были тупые лица. хотя, может, мне показалось. я старалась не смотреть.

я попросила переселить меня в женский номер. администратор вяло сказала, что только с завтрашнего дня, когда там освободится место. в первую ночь мне пришлось спать за неубедительной шторкой, на которую была налеплена жвачка. я представляла, как легко ее отодвинуть и придушить меня. может быть, мне и понравилось бы, думало Я, но Сверх-я тошнило. кто-то кашлял. может, Оно.

мы снова встретились на кухне. бритые парни рассказывали какому-то мужику в зеленой футболке с буквой Z, что они моряки-контрактники, через пару дней уходят в рейс. потом они заметили меня и стали спрашивать, кто я и откуда. я приехала продавать квартиру своего покойного деда, но сказать об этом было бы настоящей глупостью.

— я просто туристка, — бегло улыбнулась я.

они махнули рукой.

может быть, они хорошие люди, маша, и тебе только все это кажется. ты всегда придумываешь то, чего нет. и я наполнила чаем свой розовый термос.

у меня было 22:00 на часах, я собирала бутерброды, импровизировала ужин. копченая колбаса, прилетевшая еще из Москвы, нарезанный батон, между ними творожный сыр. потенциально — наименее тошнотворная еда после смены часового пояса, головокружения и скользких взглядов. я находилась в очень неудобном положении, в зубах зажав кусочек колбасы, левой рукой держа на весу кусок хлеба, а правой размазывая по нему сыр, когда в заднем кармане зазвонил телефон.

в таких обстоятельствах нельзя быть готовой к звонку. армейское расписание, мнимая пунктуальность на деле оборачиваются хаотичным разбрасыванием обязанностей по полотну дня, невозможностью в нужное время добраться до телефона или полным отсутствием связи. поэтому я никогда не звоню первой, и это раздражает. довольно рабское положение само по себе, еще и потому, что я всегда хочу ответить.

— алло! алло! — я добираюсь до трубки в страхе, что он сбросит. — я здесь!

— э-эй! привет!

— привет привет привет

как ты я нормально а ты я тоже тоже ой не слышу тебя со связью что-то да все у меня со связью хорошо я специально вышел туда где ловит а у меня вообще везде тут ловит да вот стало лучше блин ну как ты я нормально говорила ведь уже а ты и я господи задай конкретный вопрос пожалуйста

— как ты долетела? живая и здоровая? и зря переживала, что самолет упадет?

— выходит, что зря.

— не жалеешь, надеюсь?

— не знаю уже даже, тут в хостеле просто…

его молчание на том конце трубки было густое, вареное, и я ложками его ела. он всегда хотел спать, и голос его терялся в этой радиоволне. еще большую часть времени он хотел есть и у него было плохое настроение, но он изо всех сил старался говорить со мной — быть в том единственном виде связи, какой был возможен. часто он забывал, что сказал, из-за недосыпа, а иногда проваливался в сон, пока я что-то рассказывала. тогда я какое-то время слушала тишину и целовала динамик или сенсорный экран, губами сбрасывая звонок. после этого, лежа на животе, я зависала взглядом на потухающем пиксельном экранчике и наблюдала, как исчезающие белесые пятна плавают перед глазами в пространстве моего взгляда, выцветают и выскальзывают за его пределы. хотелось верить, что одно из этих пятнышек было его кораблем, наблюдаемым мной с высоты птичьего полета.