В сыром подвале под низкими каменными сводами стояло невыносимое зловоние. Волоковые оконца скорее добавляли сквозняков, чем проветривали помещения пересыльной тюрьмы при Управе благочиния. Федор Глинка измучился в первые же пять минут и теперь боролся с подступающей мучительной тошнотой. Обер-полицмейстер Петербурга, пожилой франт Горголи, невозмутимо помалкивал и прижимал к носу надушенный платок. Генерал-губернатор лица не закрывал, лишь теребил нервно галстук, проходя среди нечистот и полустертых охранных заклинаний. Трое английских квакеров, первыми осмотревшие тюрьмы с дозволения императора, в негодовании указывали высокой комиссии на обветшалые потолки, наскоро подпертые столбами, не мытый, кажется, со строительства здания пол и осклизлые корки плесневелого хлеба.

Надзиратель бубнил монотонно, перечислял имена и вины заключенных.

– От рождения года семьдесят два, в заключении уже двадцать два года, отправляется на жительство в Олонецкую губернию.

Старик с угрюмым равнодушием склонился перед высоким начальством.

– Кого убил-то, дед? – спросил его Милорадович.

– А жану, вашство.

– За что?

– А гуляла, сучье племя!

– И не жаль тебе ее?

– Пошто жалеть, вашство? – изумился старик, аж голову поднял. – Нешто курву жалеть надобно?

– Господь наш блудницу помиловал, – сурово возразил ему Милорадович. – Про Магдалину слыхал?

– Не слыхал, – заинтересовался старик и тут же горько пожаловался: – Где слыхать, как я попа лет десять не видывал? Вашство, дозвольте просьбочку, чтоб уж отправили по этапу поскорее, а то помру тут без покаяния, как собака!

– Постараюсь, дед, – Милорадович бросил арестанту серебряный гривенник. – А ты уж свечку за упокой души убитой поставь, что ли, на том свете тебе зачтется.

– Премного благодарны, вашство, – забормотал дед, вертя в заскорузлых пальцах монету. – Только чтоб за курву еще свечки ставить…

Надзиратель вздохнул.

– Закоренелый народ, ваше сиятельство.

– Погоди-ка, любезный, – остановил его Милорадович и взял за воротник малолетнего замухрышку в волочащейся по полу рванине.

– Ваше сиятельство, осторожней! – охнул Глинка. – Вши кишмя кишат!

Милорадович усмехнулся и осторожно отвернул засаленный воротник драной сермяги.

– Что мы с тобой, Федор Николаич, душа моя, вшей не видали? А отчего у парня вся шея в коростах?

Мальчишка хмыкнул неожиданным басом.

– Ху! Я заразный, вона как та холера!

– Не ври! – строго велел обер-полицмейстер, на миг опустил платок и зорко вгляделся в шею юного арестанта. – От золотухи не помирают. Ваше сиятельство, он кошельки монеткой резал на базаре.

– Ишь, грамотный, про астраханскую холеру слыхал! Сколько же годков тебе, холера? – смеясь, спросил Милорадович.

Мальчишка прыснул тоже, но умолк, потупившись, и только изредка осторожно взглядывал из-под длиннющих ресниц. Какая-то баба, которую под конвоем вели по коридору, крикнула:

– Одиннадцать, ваша милость! Одиннадцать годочков всего, а в одной каморе с душегубцами! Что с того, что монетка у него была наговоренная?

Баба была не стара, пышнотела и даже хороша собой – большеглазая, с роскошной русой косой, одежда в сравнительном порядке. Заинтересованный Милорадович подвел к ней мальчишку поближе, и Глинка пошел за ним следом.

– Что, тетка, твой, что ли, мальчонка?

– Не мой, ваше сиятельство, не мой, господи помилуй, с колдунами якшаться! – отпрянув, затараторила баба. Потом рухнула кулем на колени, пытаясь поймать за руку и припасть губами. – А все здеся без вины страдаем, ваше сиятельство, жрать нечего, дышать нечем…

– Но-но! – прикрикнул надзиратель. – Замолчь, ты, шкура! Без вины она страдает!

– Что натворила? – деловито спросил Милорадович, отобрал у бабы ладонь и снова вытащил кошелек.

– Краденым торговала, ваше сиятельство, – мрачно сообщил надзиратель.

– Я шила! – оскорбилась баба, усевшись на пятки. – Честным трудом зарабатывала, за что ж меня, несчастную, в каторгу?

– Она еще и притон содержала, ваше сиятельство. Трех девок растлила и продала.

Баба метнула на него обиженный взгляд и наново припала к сапогам генерал-губернатора.

– Не верьте, Христа ради, ваше сиятельство, не верьте ему, злодею! Оне сами приходили, токмо ночевать, а я уж им как мать родная…

– Погоди ты кланяться, тетка, – перебил ее Милорадович. – Встань!

Она поднялась проворно и живо, стреляя глазами из-под арестантской повязки.

– Чего изволите, милостивец?

– Скажи, душа моя, ежели тебе дать ведро и щетку с мылом, знаешь ты тут чистюль, полы намыть, чтобы глядеться, как в зеркало?

Обер-полицмейстер насторожился. Баба сперва заметно оторопела.

– Я, ваше сиятельство, из купецкого звания, – но тотчас хитро улыбнулась и обвела взглядом прочих арестантов. – Отмоем, ваше сиятельство, не извольте сомневаться.

– Чай, за ночку с тобой, лоханкой крашеной, разве какая зелень мыть станет, – усмехнулся сидевший неподалеку рослый кандальник, лицо его было изуродовано тремя клеймами, что и возраста не разобрать.

– Молчать! – гаркнул надзиратель и пояснил гостям, виновато взглянув сперва на собственное начальство: – Изволите видеть, опасный разбойник. Деревенским старостой был, приказчика со всем семейством зарезал.

– И куда пересылка тебе, разбойник? – полюбопытствовал Милорадович.

Заключенный расправил плечи так, что звякнули кандалы, и с вызовом уставился на высокую комиссию.

– Мне по нужде бы, ваше сиятельство. Брюхо пучит, терпеть неможно.

В ответ на небывалую дерзость Милорадович спокойно кивнул и повернулся к надзирателю.

– А ну-ка, покажите.

Тот не понял и оробел:

– Виноват-с, ваше сиятельство, что показывать-то?

– А вот как по таким случаям справляетесь.

У отхожих мест комиссия остановилась, но Милорадович заглянул вовнутрь. И тотчас побледнел, отпрянул, захлопнул дверь. Караульные как по команде уставились в пол, придержав разбойника. Глинка заглядывать не стал – и без того мутило до необычайности.

– У вас нужники что, для мужчин и женщин единовременно? – по-французски выпалил сгоряча Милорадович.

Обер-полицмейстер пожал плечами, ответил так же:

– Тюрьма переполнена, ваше сиятельство.

– Ну, хоть очередность соблюдается?

– Нет, ваше сиятельство, – вмешался англичанин, тронув Милорадовича за рукав. – А в женских камерах неотлучно находятся трое солдат. О последствиях без отвращения нельзя и помыслить.

Обер-полицмейстер промолчал и вновь спрятался за платком, но кивнул, подтверждая. Милорадович страдальчески дернул галстук, махнул рукой и арестантам, и караульным.

– Бог мой, идемте на воздух. На сегодня довольно.

Проходя мимо кандальника-душегубца, дружелюбно коснулся его плеча.

– Как человека прошу, душа моя, помоги бабе, чего сидеть-то в… этом? И хороша ведь, Бог мой!..

Глинка мог бы поклясться, что изувеченная клеймами маска презрения и невозмутимости в ответ дрогнула смешливой улыбкой. По крайней мере, горсть серебра кандальник перенял в ладонь без возражений.

Свежий февральский морозец на миг прорвался в зловонный коридор. На улице Милорадович, морщась, прислонился боком к балясине крыльца, запахнул шинель и полез за кисетом. Глинка вытащил новинку – серные спички. Англичане молчали, но с явным упреком смотрели на обер-полицмейстера, который невозмутимо вытирал рот платком и поправлял щегольской галстук.

– Ну и свинарник же здесь, Иван Саввич, – сказал ему Милорадович по-русски, раскурив наконец трубку. – Часто вы тут бываете?

– Достаточно, – Горголи вежливо улыбнулся. – Привык уже, ваше сиятельство.

– И что делать станем?

Горголи пожал плечами.

– Поверьте, я не раз входил в Сенат с соответствующими представлениями. Тюремный устав еще со времен государыни Екатерины требует раздельного содержания заключенных по полам и тяжестям обвинений, но…