Остерман ждал, терпеливо улыбаясь. Милорадович толкнул ему письмо, отчеркнул ногтем строчку.

– Высочайше повелено заметить, чтобы впредь офицеры не ошибались, – вслух прочитал Остерман, склоняясь к бумаге и потирая висок. – Да… Содержательная у генерал-губернатора переписка!

Под печкой не то чихнули, не то захихикали.

Милорадович фыркнул в ответ и сокрушенно покачал головой.

– Ведь просился у государя в отставку, раз армии не дают, так нет же, Бог мой!

– И что бы вы делали в отставке, господин командор Русского приората Мальтийского ордена? Гоняли мавок и охотились за единственным на губернию упырем? – уколол его Остерман. – Много дела вам в том вашем Чернигове!

– Можно подумать, здесь его много! Пирогов вон этим для Сочельника от казны выделять? – Милорадович кивнул на подпечье, где испуганно икнул домовой, и продолжил, загорячившись: – Бог мой, что говорили! В мирное время, мол, командовать армией ничего не значит, служба генерал-губернатора важнее! Вверили, называется, охрану семейства и государя. Государь в отъезде, а я сиди теперь в кабинете, отправляй каждый день донесения! И почем бы знать мне, что во дворце творится? Пошлют за мной – поеду, а так…

Остерман глазами указал ему на сидевшего в углу за газетой скромного наблюдателя сцены.

– Стоит ли, Михайла Андреич?..

От их взглядов, любопытствующих, с дружелюбной подначкой, наблюдатель поперхнулся кофе – уж очень живо представилось ему, как он глупо выглядит со стороны, тридцатилетний боевой офицер, лейб-гвардеец Измайловского полку, подслушивая разговор генералов под прикрытием несчастного номера «Ведомостей». Но граф Милорадович беззаботно отмахнулся.

– При Федоре-то? Бог мой, я столько раз ему душу изливал, что у него, поди, в зубах уж навязло! Пусть думает, нужна ли ему военная карьера при месте в моей канцелярии, или спокойнее будет сидеть в деревне. Да и тайны великой нет.

– Государю есть чего опасаться после своей речи в той самой Варшаве, – вполголоса заметил Остерман и прибавил погромче: – А monsieur3 Федор Глинка – заговорщик известный.

– То-то и оно, что известный, оттого и не страшный, – Милорадович усмехнулся. – И до, и после Варшавской речи конституцию всякая собака поминает, и этих заговорщиков со всех сторон – как грибов. Думаете, государь их поименно не знает? Ведь не черное колдовство, а политика, так пусть себе говорят, – он повернулся. – Monsieur Глинка, душа моя! Что, распущено это ваше тайное общество?

Глинка высунулся из-за газеты.

– Распущено, ваше сиятельство.

– Impeccable!4 – буркнул себе под нос Остерман. – Пусть не про колдовство, но слухи-то ползли совсем уж нехорошие. А что, Михайла Андреич, в Государственном Совете говорят о реформах?

– Лаются, – бросил Милорадович. Снова рассеянно глянул в бумаги, поморщился и отодвинул их в сторону. – А что до реформ… Вы эпистолу Каразина о природности крепостного рабства видали? Ведь это не просто читают – переписывают!

Остерман пожал плечами.

– Tout de même5, за критический разбор сей эпистолы государь monsieur Муравьева дураком повеличать изволил. Лизетт писала ко мне, в Москве много обсуждали эту историю. Среди тамошних дворян куда больше помещиков, что живут на доходы с имений, а следовательно – с крепостного рабства.

– Поэтому вы теперь спрашиваете меня, а не Лизетт?

– К вечеру снег пойдет, – невпопад заметил Остерман, вновь потирая висок и скованно поводя плечами. – Придете нынче на ужин?

– А велико ли будет общество? – зорко взглянул на него Милорадович, дернув галстук.

– Никого. Не волнуйтесь, гостей принимать не заставлю.

– Тогда не могу, душа моя Александр Иваныч. Зван вечером к князю Шаховскому, неудобно отказывать.

– Жаль! Я хотел бы показать вам перемены в верхнем этаже, план архитектора у меня сомнения вызывает. Впрочем, в чем дело? Едемте сейчас, отобедаем у меня.

– Бог мой, какая удача! Принимаю с благодарностью! – воскликнул Милорадович и добавил с улыбкой, глядя на выразительно заломленную бровь Остермана: – Да, Александр Иваныч, угадали! Пока вы занимаетесь переустройством дома, я планирую отделать как можно лучше помещения долговой ямы. Не ровен час, самому придется там сидеть!

Остерман покачал головой.

– Опять уже все промотали? Не диво, что вы просились в отставку! С вашей бы силой и опытом как раз бы не скучали без дела и денег, зарабатывали бы на всякой кикиморе.

Милорадович рассмеялся.

– Сами сказали, душа моя, гонялся бы за единственным на всю губернию упырем. Бог мой, не те времена!

– В прежние времена вышибли бы вас из охотников за ваши военные подвиги, Михайла Андреич, ибо охотнику по уставу Ордена в политике не бывать, – усмехнулся в ответ Остерман. – Не создай император Павел Русского приората…

– Я бы генерал-губернатором здесь не сидел! – подхватил Милорадович. – Впрочем, об этом и не сожалел бы. Раз уж с нынешним жалованием я в долгах, не сильно разбогател бы и на кикиморах.

Остерман спрятал очки и поднялся.

– Вы правы. Но, как я все-таки друг вам, я просто обязан читать нотации, призывая для настоящего дела. Может, Савл обратится в Павла, хоть я и не огненный куст6.

– Что это за настоящее дело, душа моя? – Милорадович насторожился. – С вашим-то происхождением, вы ведь тоже могли бы быть охотником Русского приората, если бы во времена императора Павла подсуетились.

Шевельнув левым плечом, Остерман указал на пустой рукав.

– Император Павел мне не больно-то доверял, зная мою близость к князю Потемкину. А теперь уж и вовсе какой из меня охотник! Так, теоретик, разбираю бумаги прадеда7. Как раз нашел кое-что любопытное к эпистоле Каразина и к волшебным способностям дворян Петра Великого. Что ж, едем?

– А вечером к Шаховскому? – Милорадович подмигнул. – Как, Александр Иваныч? Поверьте, тамошние Хариты…

– О нет, увольте и от Харит, и от иных искушений! Общество наше болтливо, и если дойдет в Москву до Лизетт…

– Душа моя, но ведь она сейчас в вашем Ильинском? Кто ей скажет, зеркало или карты?

– Зеркало или карты, Михайла Андреич, ей всегда скажут, правдивы ли слухи. Что до Ильинского, что ей за беда, когда в деревню к ней готова явиться хоть вся Москва! Une dame très puissante8…

Милорадович укоризненно вздохнул и встал. Остерман вновь покачал головой, улыбаясь.

– Мне вполне хватит семейного общества у Голицыных. Вообразите – ma sœur9 Натали почуяла, что Долли влюблена в Валерьяна, а ведь ей всего четыре года, и он еще Пажеского корпуса не кончил. Но у Наташи уже большие планы, а у меня от них голова кругом!

– Бог мой! Маленькие детки – маленькие бедки? Я вот старшего племянника вытребовал к себе для особых поручений, а выпустится Алешка – надо будет и его, они ребята способные. Федор, душа моя, вели-ка приказать экипаж его сиятельства к подъезду. Мы ведь едем?

– Едем, – согласился Остерман. – Кофе для вас сварить я расстараюсь и дома, – и добавил вполголоса, с привычной ловкостью натягивая зубами единственную перчатку: – Только Федора Николаича не приглашаю, уж простите, ради разговора. Ему ведь найдется, где пообедать?

– Думаю, да, – с некоторым сомнением отозвался Милорадович, расправляя форменную двууголку. – Ежели он все деньги мне на табак не спустил. Впрочем, все равно ему в полк возвращаться.

Вылетев с пылающим лицом из кабинета за возком, Глинка едва не пришиб домового распахнутой дверью.

***

Одолженный Остерманом возок укатил – с конских морд свисали сосульки. Звезды застывали в темном небе над заснеженным каналом святой Екатерины. Промороженно и недобро замер в ночи Петербург, щурясь на управляющего им по случаю чужака слепыми провалами подворотен.