Милорадович вздохнул и откинулся на подушку, вернув безобидный золотой брегет в изголовье. Верона – Вероной, в те годы он еще мечтал о любви и семейном счастье, но казалось, надо успеть в сражения, потому что вот-вот – и война окончится, и не выслужиться – невозможно, а все остальное – потом. Бог мой, сколько же было этого «потом»! Один Тарантелли при нем, кажется, с тех времен и остался…

Забавно, что теперь-то вдруг снится Верона. Он бы не отказался во сне увидеть хоть Бассиньяно, которое случилось очень скоро после Вероны. Увидеть, как бывает во сне, будто бы со стороны, потому что сам он этого боя почти не помнил. Помнил выскочившую перед ними легкую конную артиллерию, залп и как упал под ним подстреленный конь, помнил, что добежал на правый фланг линии и впервые в жизни повел на неприятельскую батарею солдат, сам размахивая подхваченным знаменем… Тогда и понял всю естественную мудрость суворовской тактики натиска – скорым шагом, как можно скорее вперед, опередить перезарядку артиллеристов, уменьшить общий урон от картечи… Страшно! А назад страшней втрое! В пожары бросаться – и то не так страшно! Штык отбить еще можно, пуля промажет – дура, а вот на пушки – развернутым строем… Нет, уж лучше свое время не тратить время на ружейные залпы!

Рассказывали после с придыханием, что кричал солдатам: «Смотрите, как умрет ваш генерал!», а он точно помнил, что просто забористо матерился. Кулаками успел насовать в зубы французам, пока подбежала смена для погибшего знаменосца, а потом еще и саблю сломал. Уж Бог ведает, как и обо что. После контратаки отдувался, мотая головой, как испуганная лошадь, фыркал и махал руками – говорить толком не мог. Спасибо Инзову, вовремя водки подсунул. И зря постарался Инзов, потому что первым же делом, как голос вернулся, послал он по матушке великого князя Константина Павловича, что втравил их в эту несчастную стычку и не вовремя полез с благодарностью.

Потом, конечно, утешал Константина наперерыв с другими – когда того пропесочил Суворов, да так, что из палатки фельдмаршала великий князь вышел бледный до зелени и чуть не в слезах. Больше в командные дела Константин не совался и вообще притих на весь поход, как мышь под веником, показал себя неплохим офицером и толковым командором Ордена. Сидит теперь в своей Варшаве, поговаривают, жениться надумал на полячке Жанне Грудзинской. Наследник престола – и такой неравный брак? Что-то будет…

А хорошо быть просто генералом, пусть и лишенным армии и усаженным навек за бумажки. Зато можно взять и посвататься к кому угодно, вот хоть к Ольге Потоцкой.

В ночной тишине дома все часы, похрипев и пошипев, пробили три, золотой брегет в изголовье тихонько звякнул часовым репетиром. Спать! С Богом! И поменьше глядеть во сне всякий вздор навроде Вероны, виданной уже тому лет двадцать назад.

III

В салон Олениных граф Остерман-Толстой заезжал нечасто, хотя ему неизменно были рады. Вот и на этот раз Милорадович его из дома вытащил едва ли не силой, ради старинной дружбы пришлось соглашаться.

– Нет, душа моя, не стану я за вас извиняться перед хозяевами, вы же ответили на приглашение!

Остерман печально потупился и с сожалением отодвинул разбросанные по столу старинные переплетенные тетради и амулеты. Собирался, вздыхая и всем видом показывая, как ему не хочется ехать. Еще и погода на улице была не для прогулок – лицо и плащ мигом закидало отвратительным липким снегом, лошади из придворной конюшни нервно облизывались в упряжке, кучер нахохлился на козлах, как огромная отсыревшая галка.

Милорадович тем временем жаловался, в притворном отчаянии воздев руки к небу:

– Спасите, душа моя, князь Оленин прочит меня в Академию художеств почетным членом!

Тут Остерман наконец засмеялся, поправляя ворот епанчи, чтобы не продувало мокрым ветром.

– Что за беда, Михайла Андреич? Привыкайте, вы по положению теперь ко всякой бочке затычка. Зато сможете выспаться на их заседаниях.

– Бог мой, не смогу! Во все дела полезу и всюду нос суну, или вы меня не знаете? Вот только там мне сидеть недоставало, мало того, что я уже сижу в Петербурге!

Остерман сощурился на него сквозь очки.

– Может, это судьба, Михайла Андреич, разобраться в тайнах этого места? Как охотник вы обязаны блюсти равновесие между мирами.

– Александр Иваныч, душа моя! Опять вы за загадки Петербурга от вашего прадеда? Умоляю, и не начинайте!

– То есть, рассмотреть дело для охотника вы не хотите, а в Академию художеств почетным членом – не можете отказаться?

Милорадович нервно дернул туго затянутый парадный галстук.

– Ну какой из меня охотник за нечистью, когда я нынче первоначальник столицы? И в Академии художеств нужен, разумеется, как собаке – пятая нога, но хоть вреда от этого не случится.

– Разъяснив Хранителя Петербурга, вы помешаете ли чему-то серьезно?

Но Милорадович в ответ лишь скорбно покачал головой.

– Не просто же так раньше в охотники царедворцев да военных не брали! Сами подумайте, душа моя, кто в Петербурге Хранитель! Просто заговорить об этом деле при государе и сановниках – осиное гнездо разворошить, с неизвестным финалом. Одно дело – блюсти равновесие между тем миром и этим, совсем другое – соблюдать спокойствие государства. Пращур ваш, при всем к вам уважении, не от безопасности надумал чародейство с политикой совмещать, и известно, к чему все пришло!

Остерман промолчал. Спору их много лет, и спор этот безрезультатный. Должно быть, прав государь, обратившись с вопросом не к Милорадовичу, а к нему, Остерману. Он хотел выглянуть из экипажа, но ведь очки снегом залепит, а протирать их о мокрый плащ несподручно.

– А что сегодня у Олениных, Михайла Андреич?

– Балетное представление от воспитанниц училища, потом – танцы.

– Танцы?! – Остерман укоризненно посмотрел на Милорадовича. – И не предупредили? Я не взял перчатки.

– Бог мой, ведь это не бал, – изумленно откликнулся тот и полез в карман шинели. – У меня есть белых запасная пара, а больше нам и не надо.

Остерман засмеялся.

– Верно, двух нам хватит. Значит, и вы собираетесь танцевать?

– Домашний праздник, Александр Иваныч! На придворных балах мне все больше доводится разговорами заниматься, а как государь вернулся, и вовсе вечеров поубавилось.

– Супруга великого князя Николая, кажется, великая охотница до балов. Не то что вдовствующая государыня Мария. А где ваш Глинка?

– Уже там должен быть. Он мне и приглашение привез. Очень удобно, душа моя, иметь в чиновниках для особых поручений литератора.

– Особенно литераторам это удобно, Михайла Андреич, – съязвил Остерман и все-таки выглянул наружу. Три разноцветных одинаковых домика приветливо подмигивали светом. – Впрочем, вот уже и Фонтанка.

Их ждали – дети, воспитанники, домовые и гувернантки Олениных гурьбой высыпали в холл впереди хозяев. А с другой стороны дома, у дверей бальной залы стайкой прижались в укромном уголке девочки в балетных платьях, разглядывая сквозь щель собравшихся высоких гостей. Болтая вполголоса, не забывали разминать ноги в шелковых туфельках без каблуков, торопливо оправляли пышные юбочки чуть ниже колена, терли оголенные руки, покрытые мурашками от прохладного воздуха и беспокойства. Кто-то перекалывал цветы на голове, кто-то просил перешнуровать платье, кто-то шепотом читал не то молитву, не то наговор, и все настороженно прислушивались к голосам за дверями.

– Ты всех знаешь, всех? – шептала Кате старшая подруга по классу Верочка Зубова, нервно ощипывая кружева на юбке. – Этот – кто? Назови!

Катя осторожно глянула в щель.

– Князь Волконский.

– А этот – худой, нервный, справа?

– Не знаю, художник какой-то. Ученик Академии, наверное.

– А там кто черный и весь в кудрях, в мундире и возле красивой дамы?

Девочки вокруг засмеялись.

– Убила! Пушкин же! Из Лицея, нето!

– Веруня-то кукушка, Пушкина не признала!