В Берлин из Петербурга поступил совет – проявить в поисках мира мудрость и умеренность, воздержаться от территориальных претензий. В прусской столице, превратившейся в германскую, советом пренебрегли, только снизили сумму контрибуции с 6 миллиардов франков до 5.

Режим Второй империи, поборник и защитник Парижского договора, испустил дух, и российская дипломатия не замедлила этим воспользоваться. 15 (27) октября 1870 года в Царском Селе состоялось заседание правительства под председательством царя, единодушно высказавшееся за отмену пресловутых статей Парижского трактата… 19 (31) октября Горчаков выступил со своим вторым знаменитым циркуляром: Россия не считает себя больше связанной со статьями договора, запрещающими ей содержать военный флот на Черном море, говорилось в нем. Те же права возвращались султану. Россия, говорилось в циркуляре, не намерена поднимать восточный вопрос и выдвигать территориальные претензии. Горчаков выразил согласие на созыв конференции держав для утверждения других условий договора. И, главное, отмене решение императора не подлежало.

Свой циркуляр Горчаков, ставший канцлером (последним в империи!), сопроводил наставлениями адресатам. Форин-офис он уверял, что существование Османской державы можно продлить лишь с помощью отмены статей Парижского трактата, мешающих установлению гармоничных отношений между Россией и Турцией. Послу в Вене Е. П. Новикову предписывалось намекнуть в беседах, что реакция на циркуляр будет определять все в будущих связях с Петербургом. Посланнику во Флоренции следовало высоко отозваться о чувстве собственного достоинства, присущего итальянскому двору, и выразить надежду на то, что он ценит те же качества, присущие двору российскому. Наиболее резкие выражения Горчаков позволил себе в обращении к французскому кабинету, укрывшемуся тогда в Туре: причины бедствий, обрушившихся на страну, проистекают из Крымской войны и подписанного после нее мира, французы низвергли породивший зло режим Второй империи, пора приступить к искоренению зла и на международной арене^[635]. Туркам разъяснили, что принятое императором решение явится залогом добрых отношений с ними.

На адресатов красноречие российского канцлера впечатления не произвело. Отовсюду поступил отрицательный ответ, Лондон сопроводил его наставлением о святости и нерушимости международных договоров.

С дядей, королем Пруссии Вильгельмом, царь связался лично, подвоха с этой стороны не ожидали, в августе Берлин в очередной раз отмежевался от Парижского договора. Но реакция и здесь последовала кислая: акция-де учинена несвоевременно, следовало бы провести ее после завершения франко-прусской войны и заключения мира. Тогда, полагали немцы, никому не придет в голову вместе с турецкими делами заняться и непомерными прусскими претензиями к побежденному и поверженному. Но Александр Михайлович понимал: железо надо ковать, пока горячо, – а в данном случае – «пока идет война, мы с большей уверенностью можем рассчитывать на благожелательность Пруссии»^[636].

Естественно, переговоры о претворении в жизнь записанного в циркуляре велись в Лондоне. Первая встреча посла Ф. И. Бруннова с главой Форин-офис лордом Д. Грэнвиллом прошла в ледяной обстановке, граф встретил дипломата с каменным лицом, «он был холоден, сдержан, торжественен». И все же Бруннову показалось: «Он принял меня лучше, чем я опасался»^[637].

Британец взял тайм-аут для консультаций с партнерами. Особенно хлопотать ему не пришлось – австрийцы, турки, итальянцы бросились в Лондон за советом и высказались против уступок. Но в завязавшейся переписке прозвучали нотки неуверенности. Так, австрийский канцлер Ф. Бойст признавался: «Я никогда не делал тайны из своего убеждения, что договор 1856 года поставил Россию на Черном море в положение, недостойное великой державы». В немецкий лагерь под Парижем для «категорических объяснений» прибыл лорд Одо Рассел. Он взял было решительный тон: возник вопрос, который вынудит Великобританию, «с союзниками или нет, пойти на войну с Россией». На Бисмарка его фанфаронада впечатления не произвела, он знал, что владычица морей в одиночку не воюет, и вылил на голову Рассела ушат холодной воды: русские действуют слишком мягко, им следовало бы разорвать Парижский договор, а затем, в виде уступки, согласиться на восстановление некоторых его положений. Продолжая натиск, он высказался за созыв предполагаемой конференции в Петербурге, что для союзников было равнозначно покаянию в содеянных в Крыму грехах^[638].

Горчаков сознавал – номер с отклонением циркуляра не пройдет, и согласился на проведение конференции в Лондоне. Следовало, однако, обставить отступление Уайт-холла благопристойными декорациями – никакого навязывания ему чужой воли будто бы не произошло. Некстати вмешался Бруннов, высказавшийся, ввиду громадного значения обсуждаемого вопроса, за созыв конгресса с участием глав государств. Горчаков в максимально вежливой форме сделал ему выговор: «Я ведь, дорогой барон, не почиваю на ложе из цветов». Нужно как можно меньше шума, идея конгресса перепугает прежде всего пруссаков, лучшего места для того, чтобы вытащить на свет их притязания к Франции, не придумаешь.

Ни одна из держав, помимо Пруссии, циркуляра Горчакова не признала. Поскольку отменять его российская сторона не собиралась, британцы измыслили утешительную формулировку: «сделанная декларация означает отмену теоретического принципа без немедленного воплощения его в жизнь»^[639]. Горчаков возражать не стал по той причине, что воплотить принцип в жизнь было невозможно: флоты в одночасье не возникают, на восстановление броненосных сил в Севастополе ушло 25 лет.

На пути к созыву конференции в последний момент возникло еще одно препятствие: составленное британцами приглашение представляло, по словам Ф. И. Бруннова, «обвинительный акт» против России. Он пригрозил отказом от участия в форуме. В конце концов был составлен чисто формальный листок без ссылки на циркуляр и без упоминания об отказе держав принять его^[640].

17 февраля 1872 года делегаты собрались в Лондоне под председательством графа Д. Грэнвилла. Палки в колеса его работе ставили непонятливые австрийцы, не желавшие смириться с тем, что игра проиграна. Они предложили создать в Синопе стоянку для военных кораблей западных держав. Когда идея провалилась, выдвинули другую – о постройке базы в устье Дуная, также не встретившую поддержки. Окончательный акт конференции отменял статьи Парижского договора, запрещавшие России и Турции содержать на Черном море военный флот, и подтвердил закрытие Босфора и Дарданелл для прохода боевых кораблей всех стран с оговоркой: Порта могла, в случае угрозы безопасности своим владениям, пропускать через Проливы военные суда дружественных и союзных государств. В протоколе первого заседания говорилось, что впредь всякое изменение условий Парижского трактата могло совершаться лишь с согласия всех его участников^[641]. Обратной силы это решение не имело.

Самые тяжелые и представлявшиеся унизительными статьи постылого трактата перестали существовать. Британская печать изливала досаду. По словам газеты «Морнинг стар», «европейские державы с мечом, подвешенным над их головами, пошли на уступки России, которая с помощью пера достигла того, ради чего готова была применить силу. Она, и только она, может поздравить себя со счастливым результатом своей беспредельно дерзкой политики»^[642].

* * *

Франко-прусская война встретила, и не случайно, живейший отклик в Румынии. Латинская сестра традиционно представлялась здесь светочем всего прекрасного, что существовало в мире, а в земной ипостаси в Париже проходила обучение и получала образование молодая поросль интеллектуальной элиты. Князь Карл успел разочаровать либеральную часть бомонда – типичный Гогенцоллерн, замшелый консерватор. В 1870 году экс-господарь А. И. Куза был избран в нижнюю палату, что свидетельствовало об отпущении ему грехов. Правительство выступило с декларацией о нейтралитете, но ввернуло в нее фразу о солидарности с Францией. Чрезвычайная легкость, с коей был свергнут Куза, подмывала на повторение переворота, на этот раз с Карлом. Пробудились республиканские симпатии, сеть заговора охватила Бухарест, Крайову, Плоешти, Бузэу, военный лагерь Фурчени. Его участники не в состоянии были представить, что Франция потерпит молниеносный разгром, когда сие свершилось, конспираторы присмирели, произошло лишь одно выступление в Плоешти. Отставной офицер А. Кандиану-Попеску с группой сторонников захватил здесь склад с оружием и телеграф, арестовал власти, объявил о свержении князя Карла с престола. Движение подавил майор, занимавшийся в городе призывом в армию, не понадобилось даже прибегать к услугам батальона, по приказу правительства переброшенного в Плоешти. Впоследствии суд оправдал и его, и еще 40 действительных или мнимых противников режима, посаженных было под арест. Вердикт суда свидетельствовал о царивших в стране настроениях^[643]. Еще позже сам Кандиану подвизался в роли адъютанта принца Карла, что бросало тень на его принципиальность и силу его республиканских убеждений.