Российская дипломатия успешно приспосабливалась к новым условиям существования. Планы модернизации или европеизации Османской империи за стадию сочинения бумаг не выходили, христианское и мусульманское население по-прежнему разделяла стена отчуждения, недоверие к суете турецких реформаторов вокруг образования единой османской нации не проходило. Балканские народы хотели не в османов превращаться, а возрождать свою древнюю государственность, и тут в поддержку им раздавался голос российской дипломатии: северная держава готова и словом и делом способствовать прогрессу. На балканской почве произошли свершения исторического масштаба для региона – родилась Румыния, укрепилась автономия Сербского княжества. Греция обзавелась Ионическими островами, Белград и Афины готовились бросить вызов всей системе турецкого господства.

Но раны, нанесенные Парижским миром 1856 года, кровоточили. Вопрос о нейтрализации Черного моря, о запрещении держать в его акватории военный флот и оборонять южные пределы империи с места не двигался. И в числе стражей постылых для России условий трактата состояла Франция. A. M. Горчаков был суров в оценках: «Отсутствие военного флота на Черном море ставит нас в положение худшее, нежели в 1854 году перед лицом преобладания западных держав». Восточный вопрос может быть решен только на европейском уровне. Подобный вывод вытекал из его концепциоиного подхода^[613].

Отклик российские пожелания встречали лишь в Берлине. С немецкой педантичностью в критические моменты в Петербурге появлялся высокий прусский представитель с заверением, что страна нисколько не заинтересована в сохранении ущемляющих интересы России статей трактата и готова поддержать их отмену. Ставший в 1862 году министром-президентом Отто фон Бисмарк прекрасно понимал, что нельзя 100-миллионному народу навеки запретить защиту своих границ, извлекая из этого выгоды поистине неисчислимые, в том числе и к ущербу для Франции, обеспечивая благоприятную позицию самодержавия к объединению Германии «железом и кровью».

Нотки разочарования сотрудничеством с Францией не заставили себя долго ждать. Уже 5 мая 1858 года Горчаков писал: «Некоторое время тому назад мы дали понять Наполеону, что результаты нашего политического соглашения с ним кажутся мне довольно бесплодными ввиду того, что каждый раз, когда дело идет о каких-нибудь интересах, он подчинял его доброй воле Англии».

Перспективы сотрудничества с наполеоновским режимом оценивались в Петербурге все ниже и ниже, а потом сникли совершенно. «Оказалось, что под личиной согласия с нами французское правительство не прекращало комбинаций наперекор нашим взглядам». Свое место в этих комбинациях занимало стремление Наполеона превратить Румынию в «оборонительный вал и агрессивный боевой пост против нас». Горчаков с тревогой отзывался об «агрессивной враждебности… и католических устремлениях» французской политики. Попытки заручиться поддержкой Парижа в отмене постылых условий договора наталкивались на отказ: они – единственный «материальный результат славной войны, из которой мы не извлекли никакой выгоды»^[614].

Восстание 1863 года в Польше положило конец особым отношениям Франции и России. Британский кабинет и Тюильри возглавили поборников польского движения, в которые записались немало стран, начиная со Швеции на севере Европы и кончая Португалией и Турцией на юге. A. M. Горчакову пришлось взять на себя трудную и неприятную миссию – не допустить перерастания кампании протеста в нечто более опасное, вроде разрыва дипломатических отношений. В Петербурге царила тревога, опасались войны. Генералу Э. И. Тотлебену поручили подготовить укрепления Кронштадта к обороне. Прославленный военный инженер спросил, может ли он рассчитывать на несколько недель для проведения работ. Ему ответили – да. Сейчас нам эти опасения представляются преувеличенными, ведь даже во время Крымской войны британские морские лорды считали бессмысленным расшибать лбы о гранитные валы Кронштадта и Гельсингфорса. Но – что было, то было.

В. Г. Ревуненков в своем превосходном исследовании «Польское восстание 1863 года и европейская дипломатия» (М., 1957) именовал «европейское вмешательство за Польшу» «громоздкой колымагой», пассажиры которой занимали в плане геостратегическом совершенно разные позиции: Лондон горой стоял за сохранение Венской системы договоров, Париж домогался ее разрушения^[615]. Кабинет ее величества, втянув Тюильри в конфликт с помощью французской общественности, с упоением возглашавшей: «Vive la Pologne!», первым же покинул колымагу.

Глава Форин-офис Д. Рассел разъяснил Палате лордов, что его совершенно ошибочно считали сторонником войны с Россией: правительство «ограничится представлениями, которых от него требует достоинство Англии»^[616]. Посол в Петербурге Ч. Непир заверял, что протестные ноты – лишь «законная манифестация», за коей ничего не последует. Его французский коллега герцог Н. Г. Монтебелло полагал, что коварный Альбион затеял всю свару ради того, чтобы рассорить Париж и Петербург, чего и добился. Жонд Народовый заявил, что намерен отторгнуть от Москвы литовские, белорусские и украинские земли, некогда входившие в состав Речи Посполитой, чем идейно обезоружил своих зарубежных покровителей. A. M. Горчакову оставалось разъяснять оппонентам то, что им и так было известно: «Мятежники не требуют ни амнистии, ни автономии, ни более или менее широкого представительства». Даже безусловная независимость Царства Польского была бы для них не более чем ступенью для достижения дальнейшей цели – «владычества над провинциями, в которых огромное большинство населения русское», «расширения пределов Польши до двух морей»^[617]. Польской делегации отказали в приеме в Форин-офис, она попыталась попасть в Букингемский дворец. Отпор ей прозвучал со страниц газеты «Тайме»: «Нам угрожает Варшава, проникшая в Лондон. Эта легко возбудимая раса, которая в истории проявляла себя лишь как гроза и вулкан, нанесла оскорбление Форин-офис, а теперь пытается завербовать на свою сторону королеву»^[618].

Кампания протеста выдохлась, но и сотрудничеству Петербурга и Парижа в делах балканских пришел конец, полагаться в них оставалось только на себя.

* * *

Горчаков сознавал, что западная дипломатия, сооружая подпорки разваливавшейся османской громаде, занималась безнадежным делом, пытаясь изменить ход истории и загоняя ее в тупик: «Восточный вопрос, несмотря на потоки крови, в которые он обошелся Европе, более чем когда-либо далек от разрешения». Консулам на Балканах предписывалось «на базе хатт-и-хумаюна» добиваться обретения прописанных в нем прав, «действуя, однако, с осторожностью, дабы не спровоцировать преждевременных волнений»^[619]. Последние, не будучи поддержаны Россией, обречены на жестокое подавление. В своих указаниях он, разумеется, умалчивал о том, что считает некоторые положения Парижского договора орудием саморазрушения султаната. В «лояльном» соблюдении трактата князь обрел орудие давления на Высокую Порту и ее западных покровителей, быстро разочаровавшихся в реформаторстве и охладевших к нему. «Про себя» Горчаков был уверен в провале затеянных преобразовательных потуг: «Оттоманская империя сейчас более, чем когда-либо, слаба и порабощена.

Реформы, которые должны вывести ее на уровень европейской цивилизации, неохотно предоставленные и с отвращением принятые как турками, так и райей, могут лишь добавить новые элементы развала к тем, что уже изнуряют империю»^[620].

Кампания протеста выдохлась, но отношения между Францией и Россией испортились. В делах балканских оставалось полагаться только на себя.

* * *

Несмотря на немалые успехи, своя политика на фоне стремительного возвышения Пруссии выглядела бледновато (1864 год – присоединение отторгнутых у Дании провинций Шлезвиг и Гольштейн, 1866 год – разгром Австрии и установление гегемонии в Германии). В популярной и влиятельной газете «Московские ведомости» М. Н. Катков, тогда еще либерал, бил в набат: пора России сбросить с себя личину смирения и предстать перед миром «тем, чем она всегда была и есть, – великою европейской державой, всегда готовой взяться за привычный ей меч для ограждения своей чести и достоинства, своих интересов и своего законного влияния в Юго-Восточной Европе», вернуть себе отторгнутую Южную Бессарабию, настоять на пересмотре Парижского мира. В том же духе высказывался «Голос»: «Пруссия овладела выходом из Балтики, не пора ли восстановить и свои права на Черном море?»^[621]. Критики упускали из виду, что Бисмарк шел напролом и добивался цели железом и кровью, а России, прежде чем хвататься за меч, надлежало здраво поразмыслить, а не встанет ли против нее коалиция наподобие крымской, что было тогда вполне реально, если не сказать неизбежно.