Занятая самодержавием позиция – стоять на страже договора 1812 года – свидетельствовала о том, что завоевательных устремлений в Юго-Восточной Европе оно не вынашивало, и распространяемые по сей день в зарубежной историографии утверждения насчет имманентно присущей ему агрессивности относятся к разряду мифотворчества.

В Петербурге убедились – сотрудничество с союзниками на балканской почве к добру не приведет. Случайно попавший в руки царя и направленный против России тайный договор Англии, Австрии и Франции, вероятно, сыграл определенную роль в изменении тактики отечественной дипломатии. Посол А.Я. Италийский получил указание – заверить Порту в дружественном расположении к ней императора и в его стремлении разрешить имевшиеся расхождения «путем двусторонних переговоров, без всякого вмешательства других держав». «Это был новый принцип России в отношении Османской империи»^[390], – пишет И. С. Достян, – принцип, который лег в основу ее балканской политики. Россия осталась по всем вопросам в полном одиночестве, союзники ее оставили и блокировались с Высокой Портой.

Глава V

Союз и соперничество антагонистов. Англо-российские отношения после Венского конгресса

После Венского конгресса пришла пора обращаться к делам восточным. Положение сложилось неутешительное. Воспользовавшись занятостью России в местах, от нее удаленных, Высокая Порта нарушила чуть ли не все статьи Бухарестского договора 1812 года. Сербия, вместо мира и автономии, познала разорение. В 1815 году произошла еще одна вспышка восстания, быстро подавленная. Карагеоргий пребывал в эмиграции в Австрии, движение возглавил Милош Обренович. Пройти еще раз огнем и мечом по разоренной земле каратели не решились, опасаясь вмешательства России. По устной договоренности белградский везир Али Марашли-паша предоставил сербам право самим собирать налоги, вершить суд и признал Милоша Обреновича верховным правителем сербских земель. На этом «автономия» и заканчивалась. В 1816 году российский МИД констатировал: «Четыре мирные года были своего рода продолжением войны». Сербия, вместо того чтобы пользоваться благами самоуправления, «оказалась наводненной ордами, жаждущими крови и резни» (то есть турецкой армией). Господари Молдавии и Валахии «превратились в орудие по взиманию тягостных реквизиций», обязательство освободить их на два год от выплаты дани Порта не соблюдала и «задушила» несчастные провинции поборами, увеличив их в пять раз^[391].

Встревоженный творившимся произволом, Александр I запросил мнение своего статс-секретаря, грека-корфиота Иоанна Каподистрии, либерально настроенного выдающегося дипломата, относительно перспектив России на Балканах. Тот изложил свою точку зрения в пространной докладной записке.

Бухарестский мир представлялся Каподистрии недостойным паллиативом, договор следовало отвергнуть и настоять перед Портой на заключении нового на следующих основаниях: Сербия, Молдавия и Валахия – княжества с широкими автономными правами под управлением принцев из немецких владетельных домов, людей гораздо более самостоятельных, чем назначенцы султана. И тогда престиж России в Юго-Восточной Европе возрастет в колоссальной степени, а перед населяющими регион христианскими народами, прежде всего греками, откроется путь к независимости. Союзные дворы, «обезоруженные бескорыстием России» (!), не станут возражать против предлагаемой системы и даже выступят ее гарантами. Что же касается Турции, то достаточно сосредоточить у ее границ войска, чтобы добиться ее согласия на предложенную комбинацию^[392].

Создается впечатление, что, сочиняя свой химерический прожект, Каподистрия руководствовался чувствами греческого патриота, а не сухим реализмом, долженствовавшим определять действия высокопоставленного российского чиновника. Где это случалось, чтобы «бескорыстие» в международных отношениях обезоруживало оппонентов, и они, позабыв о собственных интересах, шли на уступки? Напротив, бескорыстие во все времена возбуждало у них алчность. И уж совсем маниловщиной представлялось то, что с помощью дипломатических маневров, даже подкрепленных военными приготовлениями, можно было «заставить султана отказаться от господства на Балканах»^[393].

Изысканный джентльмен Александр Павлович счел экспозе своего статс-секретаря весьма продуманным, но по сути дела отверг его доводы начисто: «Чтобы исполнить это, надобно воевать, а я этого не хочу. Довольно воевать на Дунае, соглашение бухарестское, выгодно оно или нет, должно быть исполнено. Надобно довольствоваться им и стараться извлечь из него всю возможную пользу»^[394]. Взрыв в балканском котле противоречий мог разнести в клочья всю хрупкую конструкцию европейского мира, и государь наставлял Каподистрию: «Вразумите Ваших соотечественников и через них и остальных греков. Я желаю содействовать улучшению их участи, но на основании договоров. Всем нужен мир, а его нельзя обеспечить иначе, как единодушием правительств. Этот великий результат наших трудов будет потерян с той минуты, как интересы Востока бросят между нами начала раздора»^[395].

Отечественная историография, включая автора сих строк, традиционно связывала позицию царя с его легитимистски-охранительными настроениями. Следует, однако же, обратить внимание на его слова: «Всем нужен мир». Неосторожность в обращении с пресловутым восточным вопросом, не говоря уже о попытке навязать свою волю партнерам-соперникам, могла погрузить Европу в трясину войны. А вступить в нее значило сокрушить всю систему международных отношений, учрежденную Венским конгрессом, в основе которой лежало стремление утвердить на континенте безопасность, свести царя с пьедестала миротворца и первого монарха Европы, обречь Россию на международную изоляцию, рассорить ее с союзниками, превратить в политического изгоя – и все это спустя всего год после Ста дней Наполеона Бонапарта^[396].

Нелишне обратиться к теневой стороне событий, к той странице отечественной истории, которая редко привлекает внимание исследователей. Десять лет Россия вела войны, рекрутские наборы следовали один за другим, только в 1812 году в армию и ополчение вступило 1,3 миллиона человек, из которых 150 тысяч домой не вернулись. Половина казны шла на военные нужды (в 1812 году – 165 миллионов рублей из 300, в 1813 году – 265 миллионов из 423). Население стонало от роста налогов и обесценивания ассигнаций, за серебряный рубль стали давать 3 и даже 4 бумажных. Участие в континентальной блокаде в качестве дополнения к союзу с Наполеоном подрывало торговлю. Армия страдала от интендантов-казнокрадов, не знакомых с таким понятием, как совесть^[397].

В 1812 году армия двунадесяти языков, по словам писателя и декабриста A. A. Бестужева-Марлинского, «прошла по России как саранча, оставила за собой надолго семена разрушения. Многие губернии обнищали…». Калужская, Тульская, Тверская, Псковская губернии, примыкавшие к театру военных действий, не говоря уже о Московской и Смоленской, были, по словам современника, «истощены до крайности», разорению подверглись земли Белоруссии, Латвии и Литвы. В царском манифесте по случаю окончания войны говорилось: «Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду от Бога». Кое-что перепало разоренным и от земных властей– не больше полутора четвертей ржи на душу (около 315 литров) и по две четверти ярового посевного зерна на десятину, и то не безвозмездно, а в кредит с рассрочкой платежа на 10 лет^[398].

Страна была измучена и измотана военным лихолетьем и нуждалась, как тогда говорили, в длительном покое. Лишь в 1824 году удалось расквитаться с долгами. Идти в сложившихся обстоятельствах на риск дипломатически неподготовленной и чреватой европейским пожаром войны значило ставить на карту ее будущее. А военная партия была в ней многочисленна и бойка, и Иоанн Каподистрия принадлежал к ней.