Однако одно дело принципы, и совершенно другое – жизненные реалии. Восстановить всю старину с ее часто архаическим устройством не удавалось. Европа стояла на пороге промышленного переворота, оставалось всего десять с небольшим лет до лихорадки железнодорожного строительства – не воссоздавать же было княжеский муравейник в виде Священной Римской империи германской нации, разбитый на 360 кусков и кусочков. Конгресс остановится на полпути, образовав Германский союз из 38 государств и 3 вольных городов – под председательством австрийского делегата.

За ширмой легитимизма скрывались острые разногласия победителей по территориальным вопросам. Царь требовал присоединения к России Герцогства Варшавского. И в данном случае грустная поговорка – добрыми намерениями вымощена дорога в ад – подтвердилась земными делами. Александр руководствовался самыми благими побуждениями – Польше предстояло стать некоей лабораторией по проведению преобразований в империи, о которых все еще помышлял государь. На деле же превращение былой Речи Посполитой в Царство Польское под скипетром Романовых стало фатальной ошибкой отечественной дипломатии: поляки не желали мириться с автономным статусом, с дарованной им конституцией, польский вопрос на столетие превратился в очаг тревоги для Российской империи с драматическими столкновениями и кровопролитными восстаниями.

На почве территориальных споров и притязаний на первое место в Европе произошел раскол в антифранцузской коалиции. 3 января 1815 года Великобритания, Австрия и Франция подписали секретный договор с целью противодействовать присоединению к России Герцогства Варшавского, а к Пруссии – всей Саксонии. Подписанты выразили готовность, в случае неуступчивости царя, выставить по 150-тысячной армии для возможных военных действий. Александр узнал о предательстве «друзей» случайно. С наступлением Ста дней Наполеона король Людовик XVIII столь стремительно бежал из Парижа, что оставил в письменном столе присланный ему экземпляр документа. Наполеону оставалось переслать попавшую ему в руки улику самодержцу в Вену. Возможно, и даже вероятно, что царь в душе был возмущен, но ситуация властно требовала сплочения для достижения мира, а не ссоры между победителями. Александр театральным жестом (перед Меттернихом) бросил бумагу в камин, где пылал огонь. Наполеону не удалось развалить выступавшую против него коалицию. Российские и прусские требования в отношении Польши и Саксонии были ограничены, но удовлетворены.

И все же факт остается фактом. России не простили победы, Александру не удалось установить преимущественного российского влияния в европейских делах. Не оправдались надежды царя на лояльную позицию режима Реставрации во главе с королем Людовиком XVIII. А именно он высказывался за равноправное участие Франции на конгрессе, и расчет представлялся обоснованным: Великобритания, утвердившаяся на позиции сохранения власти Османской империи в Юго-Восточной Европе, – старый соперник, Австрию удалось вовлечь в войну после длительного торга, К. Меттерних, словно угорелый, метался между Наполеоном и союзниками. Мы употребляем этот недипломатический термин потому, что он лучше всякого иного характеризует стремление Вены оказаться в выигрыше при любом исходе событий и занять место арбитра в споре между истощенными войной сторонами. Опереться на третью силу в лице Франции казалось поэтому естественным. Но Александр не подозревал, что пригревает на груди змею. Талейран занял место в центре антироссийских интриг и усвоил на конгрессе тон победителя, а не побежденного: «Я никогда не соглашусь отдать Саксонию Пруссии. Тем менее я допущу, чтобы Россия перешла Вислу, имела в Европе 44 миллиона подданных и границы на Одере».

Душевная драма Александра объяснима и понятна. Он был убежден в чистоте своих побуждений. Он хотел дать полякам «хорошую национальную администрацию, основанную на определенных принципах, приспособленную к местным условиям, управляемую законами, а не произволом или волей какого-то другого правительства»^[388]. И что же? Ш. М. Талейран, не так давно состоявший у него в осведомителях и не брезгавший вознаграждением, держал перед ним дерзкие речи. Человек, оформлявший наполеоновские захваты дипломатическими кружевами, теперь с бесподобным апломбом поучал собравшихся в Вене сановников: «Основная потребность Европы – это изгнание мысли о возможности приобретения прав одним завоеванием и восстановление священного принципа легитимизма, из которого проистекает порядок и устойчивость».

Вспомнить бы Александру Благословенному собрания Негласного комитета друзей молодости и горячие речи В. П. Кочубея о территориальной насыщенности России. Углубиться бы в тысячелетнюю историю польского государства – и тогда он осознал бы, что никогда его жители не удовлетворятся ни автономией, ни конституцией (по оценке Ч. Вебстера, «далеко опережающей время»)^[389], ни либеральными реформами, – ничем, кроме независимости.

Сто дней Наполеона показали союзникам, что французская опасность еще не миновала и расходиться еще рано. 15 ноября в Париже был подписан новый договор, более жесткий, чем заключенный в году предшествовавшем. Франции пришлось расплатиться не только за авантюру Бонапарта, но и за антироссийский аллюр Талейрана на конгрессе. Петербургский двор утратил снисходительность к режиму Реставрации. Границы Франции были сведены к 1790-му, а не 1792 году, как то было раньше, что означало утрату некоторых стратегически важных районов (Филиппвилля, Саарлуи). Была наложена контрибуция в 700 миллионов франков. Оккупационные войска союзников на три года заняли северо-восток страны.

Османская империя ни в одном из актов венского форума не упоминалась. Но незримо она в Вене присутствовала. Конгресс признал произошедшие территориальные изменения, в том числе переход Далматинского побережья к Австрии и водворение британцев на Ионических островах. У Высокой Порты появились влиятельные покровители в лице дипломатов Великобритании, Австрии и Франции. Царь подвергся нажиму с их стороны с целью добиться подключения державы султанов к задуманной системе территориальных гарантий. Великобритания завоевала полное господство в Средиземном море и не собиралась мириться с перспективой укрепления российских позиций на Балканах и особенно в Адриатике. Габсбургская монархия горой встала на защиту Порты. Британский посол в Константинополе Р. Листон заверял турецкие власти, что его двор использует все возможности, чтобы воспрепятствовать распаду Османской державы. В подголоске у двух стран состоял пока еще слабый режим Реставрации. В инструкции на Венский конгресс, которую Талейран сочинил сам для себя и которую подписал король, говорилось: Турция «является европейским государством, существование которого важно для сохранения европейского равновесия».

Государь, увлеченный строительством новой Европы (на старый лад), веривший в покровительство небес легитимным монархам, очутился в затруднительном положении. Мириться с нарушениями Бухарестского договора он не желал, кровавой расправой над Сербией возмущался. Но и возможности у него были скромные – не затевать же новую войну с Турцией! И он остановился на полпути, выразил согласие на присоединение Стамбула ко «всеобщему поручительству», которое собирались провозгласить в заключительном акте конгресса, но с непременным условием – добиться со стороны Турции выполнения всех принятых ею по миру 1812 года обязательств: ввести внутреннее самоуправление в Сербии, облегчить налоговый гнет в Дунайских княжествах, соблюдать там семилетний срок правления господарей, не чинить препятствий проходу судов через Черноморские проливы.

Первый уполномоченный на конгрессе А. К. Разумовский получил указание – потребовать у турок прекратить террор в Сербии.

Ходатайство Разумовского застряло на ухабах противоречий. Британцы согласились его поддержать, австрийцы – нет. Но грянули Сто дней Наполеона, османы воспрянули духом и заупрямились пуще прежнего. Реис-эфенди заговорил о возвращении Османской империи крепостей Сухум, Кемхала и Анаклия, претензии касались и большей части Грузии. Попытка сербов прорваться на конгресс, используя эмигрантов во главе с протоиереем Матией Ненадовичем, провалилась. Их просьба – походатайствовать перед султаном «за сей несчастный народ», «чтобы поступлено было с оным не как с осужденным на жертву, но с подданным его», отклика не встретила.