1809 год ознаменовался возобновлением военных действий, для повстанцев неудачных. Не мог похвастаться победами и генерал A. A. Прозоровский, не решавшийся перенести операции за Дунай. Сербы пытались завязать контакты с Веной, но австрийцам, занятым войной с Наполеоном, завершившейся их разгромом, было не до них. При поддержке русских отрядов повстанцам удалось переломить ход военных действий и перейти в наступление. Очередная их депутация просила в Петербурге поддержки в «утверждении независимости сербской». Но судьба страны в конечном счете определялась большой политикой. Пятому и последнему командующему Дунайской армией, М. И. Кутузову, царь предписал «обеспечить жребий сербский сколь можно согласно с желанием сербской нации»^[373].

Соответствующая статья Бухарестского договора обязывала Порту предоставить сербам «те самые выгоды, коими пользуются подданные ее островов архипелажских». Стамбул со статьей не считался, тем более что на островах хозяйничали французы, а после свержения Наполеона они стали владением британским и никаких привилегий от Высокой Порты не получали. Сербы со статьей не согласились. В середине июня 1813 года восстание вспыхнуло вновь. Заручиться содействием ни со стороны Австрии, ни со стороны России повстанцам не удалось, Петербург не мог пойти на нарушение только что подписанного и крайне необходимого ему трактата в условиях трудного и кровопролитного освободительного похода и ожесточенных боев в центре Европы. Желание покоя, как тогда именовали мир, охватило общественность. Сербов ожидала расправа карателей, которая унесла жизни 100 тысяч человек, или трети населения Белградского пашалыка.

* * *

Война с Турцией началась с занятия российскими войсками Молдавии и Валахии, население встретило вступившую в их пределы православную армию приветливо: «Лучшего расположения умов желать нельзя», – докладывал генералу И. И. Михельсону статский советник Соколов^[374].

Содержание Дунайской армии в значительной степени (но не полностью) легло на плечи жителей, частично необходимое ей продовольствие подвозилось из Подолии и Херсона, не говоря уже о вооружении и боеприпасах, поставляемых из России^[375]. А тут еще традиционный беспорядок, царивший в делах, и вошедшие в плоть и кровь администрации злоупотребления. Молдаване жаловались ИИ Михельсону на лихоимство князя К. Ипсиланти, собравшего, по их заверениям, налогов и поборов на 1,5 миллиона лей больше положенного. Генерал не сумел разобраться, справедливы ли обвинения, но полагал, что «оный счет значительно увеличен». Куда девались деньги – осталось неизвестно, ибо молдавский диван опустил руки, «не нашел в казне ничего налицо» и «затруднялся в изворотах». Бояре горько жаловались на Ипсиланти, который под предлогом снабжения армии ввел «совсем несходственные меры», в результате чего «все тягости понесли бедные жители»^[376].

Создается впечатление, что командование Дунайской армией запуталось в круговерти доносов и интриг и оказалось не в состоянии разобраться, кто прав, а кто виноват (да и существовали ли правые?). Властолюбивый К. Ипсиланти явно метил в наследственные владыки и даже организовал в бухарестской митрополии церемонию присяги ему со стороны высшего духовенства, бояр и торговцев (что не помешало им продолжать «кампанию жалоб»). Михельсон докладывал, что тень недовольства самоуправством князя может пасть на Россию и «по возникающему ныне негодованию подвергнуть может крайнему беспокойству страну»^[377]. Все это вызывало в Петербурге подозрение и тревогу, и честолюбец покинул берега Дуная и вместе с семьей переселиться в Россию. Управление княжествами было поставлено под российский контроль. Сенатор С. Кушников и бывший киевский губернатор В. Красно-Милашевич, как председатели молдавского и валашского диванов, пытались бороться со злоупотреблениями, но взамен изобличенных и наказанных казнокрадов приходили новые. Армия снабжалась из Подолии, Херсона и самих княжеств, платежи производились квитанциями, подлежавшими обмену на деньги, причем через посредников, к рукам которых немало прилипало. Чиновники, присылаемые из России, были под стать местным, и диваны жаловались на их лихоимство^[378]. Эпизодически происходили выступления крестьян против тяжести налогов и поборов. Командование издавало грозные приказы и карало тех, кого настигала его рука. Но ведомо всем, что от изобличения зла до его искоренения – дистанция огромного размера. Царившие порядки (или скорее беспорядки) возмущали старого генерала A. A. Прозоровского: «Администрация в сих княжествах основана вообще на грабеже, как то господарям подробно известно, ибо они за деньги дают чины и места, а люди, оные получающие, возмещают все опять же на народ, который, следовательно, несет один всю тяжесть»^[379].

Вообще же экономика княжеств в запустение не пришла, и поставки для Дунайской армии способствовали ее развитию. Военные инженеры предприняли поиски в Карпатских горах железных и медных руд, золота, серебра и свинца, но обнаружили запасы соли, серы и угля. Были предприняты кое-какие меры по упорядочению жизни в городах. В Бухаресте учредили полицию и пожарную службу, насосы привезли из Киева, замостили некоторые улицы, укрепили берега реки Дымбовица, чтобы она в половодье не заливала окрестные дома, проверили лиц, занимавшихся врачебной практикой, изгнали из их среды шарлатанов и знахарей.

Война поставила перед молдавско-валашским обществом судьбоносный вопрос: каким путем идти? Стремление связать свою судьбу с Россией не исчезло, и после битвы при Обилешти (1807 год) молдавские бояре во главе с митрополитом Вениамином решились от имени всего населения «от мала до велика дерзнуть и со слезами на глазах прибегнуть к избавителю нашему», дабы избавить страну «от тиранского ига, от суровости иноверцев и от опасностей от мятежников, истребить несносное правление, грозившее угнетением бедному сему народу». Они обратились к царю Александру с просьбой «присоединить правление земли сей с Богохранимой державой своей», напомнив и повторив то, что традиционно фигурировало в подобных прошениях о подданстве, а именно – сохранение в стране старых законов и обычаев, о чем говорит фраза о «преимуществах, которые твоя ж власть сей земле утвердила»: «Да будет одно стадо и един пастырь. И тогда наименуем сей есть златый век состояния нашего», – заключали митрополит, епископы и бояре^[380]. Ходатаи, сплошь феодалы, духовные и светские, не позабыли и о своих интересах, предлагая российской администрации увеличить число барщинных дней с 12 до 32 в год^[381]. Но и средние, и низшие слои населения, по имеющимся сведениям, не изверились в России и не отвернулись от нее.

Есть свидетельства и иного рода: валашские бояре дважды обращались к Бонапарту с просьбой о защите от произвола Порты и покровительстве^[382]. Можно поэтому говорить о начавшемся в элите Дунайских княжеств размежевании по вопросу о внешнеполитической ориентации. Но после Тильзита Наполеон был занят играми с Россией. Когда же пути двух стран разошлись и схватка между ними близилась, он заманивал в свой стан Австрию, предлагая ей в виде вознаграждения Молдавию и Валахию. Так что серьезных шансов на то, чтобы завербовать императора французов в свои защитники, у княжеств не существовало.

Донесения французских консулов из Ясс и Бухареста содержали примечательное признание: «Большая часть жителей привержена России». Тут же следовало уточнение: «Не потому, что они желают перейти под ее управление», а ввиду «надежды на восстановление, под ее влиянием, действия хатт-и-шерифа 1802 года; таковы мотивы, воздействующие на умы большей части жителей»^[383]. Идея национального освобождения еще не созрела, противоборство с Османской империи представлялось невозможным, но мысль о значительном расширении национальных прав с опорой на Россию владела умами.

Свидетельств о целенаправленной оппозиции российскому правлению в княжествах в отечественных архивах почти не сохранилось. Некий спатар Иордакий Катарджи, будучи в Вене, «показывал неудовольствие, говоря о Молдавии». Его «тайным образом» схватили и посадили в Тираспольскую крепость. Иордакий покаялся: он-де по легкомыслию «изъяснял речи, его званию неподобающие», и его отпустили с миром. О том, что Катарджи был послан единомышленниками в Париж, просить там протекции Наполеона, не дознались^[384].