Но поступала информация и иного рода: тот же Стрэтфорд-Каннинг в письме на имя турецкого уполномоченного Галиба-эфенди высказался в пользу мира» и прислал в ставку Дунайской армии своего сотрудника Р. Гордона для связи. Содействие достижению договоренности он обусловил согласием турок на границу по реке Прут и пригрозил им, в случае продолжения войны, прорывом британского флота в Проливы^[367].

Иную позицию занимала Габсбургская монархия. Обобранная по Шенбруннскому договору 1809 года, она превратилась в младшего партнера завоевателя. Наполеон предложил руку эрцгерцогине Maрии Луизе (сердце при этом никакой роли не играло), и на сей раз с полным успехом. Быть может, принцесса вспоминала детские годы, когда ее спешно увозили из Вены, коей угрожал страшный генерал-корсиканец. Как изменились времена! Австрию втягивали в союз с Францией в будущей войне с Россией, хотя император Франц прекрасно понимал, что разгром России превратит его зятя в распорядителя судьбами Европы, а венский двор – в клиента оного распорядителя.

В то же время и кайзер, и его первый министр К. Меттерних страшились утверждения северного колосса в низовьях Дуная, традиционно считавшихся зоной австрийского влияния, и в Стамбуле интересы Шенбрунна и Тюильрийского дворца во многом совпадали, при том, разумеется, что Наполеон хотел играть первую скрипку в балканских делах, как и во всех прочих^[368]. Только злая нужда загнала Вену в союз с Францией. Но продолжение Русско-турецкой войны устраивало обе державы.

Между тем переговоры буксовали. Галиб-эфенди был сторонником договоренности и в беседе тет-а-тет с Кутузовым дал понять о желательных ее условиях: в Азии – старая граница, в Европе – черта по реке Прут, причем крепости Измаил и Килия остаются за Турцией.

Положение «ни мира, ни войны» невозможно было длить до бесконечности. Кутузов грозил разгромом везирской армии, взятой им на охранение. Французская дипломатия, ассистируемая австрийской, предпринимала отчаянные усилия, пытаясь воспрепятствовать достижению согласия. Но и в Стамбуле усвоили уроки 1806 года, когда, поверив французским обещаниям, ввязались в войну с Россией и были брошены на произвол судьбы, и повторять печальный опыт не собирались. Вена и Берлин отдавали себе отчет в том, что поражение России в единоборстве с Францией превратит их в клиентов Наполеона. Загнанные пинками в союз с ним, Австрия и Пруссия давали понять Петербургу, что воевать против него будут символически. Император Франц не проглотил предложенную зятем приманку – выставить в поход на Москву 50-тысячную армию и сражаться по-настоящему. Он дал согласие на формирование вспомогательного корпуса в 30 тысяч штыков и сабель, а Меттерних устно, но в самой обязывающей форме заверил царского посла, что будет сделано все, дабы избежать серьезных военных действий. Не трогайте нас, и мы вас не тронем – вот был смысл его заверений. Пруссия пошла было дальше, генерал Г. Шарнхорст в декабре 1811 года подписал в Петербурге союзную конвенцию, однако трусивший король Фридрих-Вильгельм II не ратифицировал ее, но дал обещание, сходное с австрийским^[369]. Шведы дали понять по дипломатической линии, что стоят на стороне России.

Дания отказалась поддержать Наполеона. Международной изоляции отечества не получилось.

Казавшийся неразрешимым узел российско-турецких противоречий был разрублен царским рескриптом от 22 марта (3 апреля) 1812 года на имя Кутузова. Александр написал его сам, задумываясь над отдельными формулировками и перечеркивая карандашом уже написанное: «Великую услугу Вы окажете России поспешным заключением мира. Убедительно взываю Вас любовию к своему Отечеству обратить все внимание и все усилия Ваши к достижению сей цели. Слава Вам будет вечная. Для единственно Вашего сведения сообщаю Вам, что если было бы невозможно склонить турецких полномочных подписать трактат по нашим требованиям, то, убедясь наперед верным образом, что податливость с Вашей стороны доставит достижение мира, можете Вы сделать необходимую уступку о границе в Азии. В самой же крайности дозволяю Вам заключить мир, положа Прут, по впадении оного в Дунай, границею». Последнюю уступку император обусловил заключением союзного договора с Турцией.

О степени секретности царского решения можно судить по тому, что тем же числом, 22 марта помечены очередные инструкции Румянцева, в которых предписывалось держаться твердо и положить реку Серет границею.

Соответствующая статья подписанного в Бухаресте 16 (28) мая договора гласила: «Поставлено, что река Прут со входа ее в Молдавию до соединения ее с Дунаем и левый берег Дуная с сего соединения до устья Килийского и до моря будут составлять границу обеих империй, для коих устье сие будет общее». Мирным актом предусматривалось предоставление сербам самоуправления, но в форме, позволявшей Порте маневрировать и оттягивать решение вопроса. В Азии Россия отказывалась от завоеваний, но не от земель, вошедших в нее добровольно, то есть Грузии. Император Александр ратифицировал договор в Вильно накануне (буквально!) вторжения наполеоновских орд в Россию.

Поскольку рескрипт от 22 марта (3 апреля) был окружен непроницаемой тайной, и в нем фигурировало требование о заключении союза в Портой. Кутузов брал на себя колоссальную ответственность, заключая мир: «Что я ничего лучшего сделать не мог, – писал он в реляции Александру от 4 (16) мая, – то причиною положение дел в Европе. Что я никаких не упустил стараний и способов, тому свидетель Бог». Характерно заключение: «Но если со всем тем выгоднее разорвать все мною обещанное, в таком случае приму я без роптания все, что касательно меня последовать может. Несчастье частного человека с пользою общею ни в какой расчет не входит»^[370]. Кутузов предоставлял царю возможность отказаться от договоренности, взвалив всю вину на него.

Отказа не последовало – мир в создавшихся условиях был благом для России, но и заслуженных лавров полководец не дождался. Еще 4 (16) апреля был заготовлен рескрипт о передаче им командования адмиралу П. В. Чичагову. Он существует в двух вариантах: один – совсем сухой, на случай, если к приезду адмирала мир не будет подписан; во втором, как бы спохватившись, царь обещал старому полководцу «награждение за все знаменитые заслуги, кои Вы оказали мне и отечеству»^[371]. Что ж, Михаила Ларионович сделал свое дело. Так казалось. А через три месяца, и вновь по призыву царя, Кутузов выехал из своей деревни к отступавшей армии, занятой гигантской схваткой с полчищами Наполеона, – навстречу битвам, славе, смерти и бессмертию.

Чичагов по прибытии к войскам попытался осуществить царское указание о союзе с Портой. Возник план Адриатической экспедиции, удара по южному флангу наполеоновских владений и создания на освобожденной территории «славянского царства», ядром которого надлежало стать Сербии^[372]. По мысли стратегов из царского окружения и самого Чичагова, Высокая Порта, ради дружбы с Россией, должна была сама себе рыть яму. Столь же призрачной была идея о привлечении к экспедиции Великобритании, та не собиралась укреплять на Балканах позиции России.

Замысел открытия второго фронта в Далмации лопнул, как мыльный пузырь. Адмирал с армией двинулся в Центральную Россию, но не поспел к реке Березине, месту переправы отступающих войск Наполеона, что позволило спастись их остаткам.

* * *

Минувшее шестилетие, 1806–1812 годы, не прошло бесследно для балканских народов, в первую очередь тех, на землях которых шли сражения, – сербов, молдаван и валахов. Блеснула надежда на их освобождение. Она оказалась неосуществимой, но произошли серьезные подвижки на пути к цели. Уже в апреле 1807 года вожди сербских повстанцев обратились к Александру I с просьбой прислать им оружие, боеприпасы, деньги, нескольких офицеров и «особу, которая председательствовала бы в их советах и наставила бы их, как образовать сербское правительство». Так в военное лихолетье началось строительство национальной государственности. Запросы были удовлетворены, включая отправку к ним «особы» в лице действительного статского советника К. К. Родофиникина. Из их лагеря поступали новые просьбы, в том числе устроить «по правам народа» конституцию (каковой Россия не обладала), и особо оговаривалось, чтобы в Сербии не было «помещиков, которые со временем могли бы народ поработить». Западные идеологические веяния проникали в сербское захолустье. Руководители восстания во главе с Георгием Петровичем Черным, вошедшим в историю под именем Карагеоргия, замахнулись на независимость, что, по мнению российской стороны, выходило за пределы достижимого, особенно в свете переговоров, завязавшихся с Портою после Тильзита. В 1808 году происходили лишь отдельные стычки повстанцев с турками. К. К. Родофиникин составил проект конституции, предусматривавший разделение властей: законодательная возлагалась на правительствующий сенат, исполнительную осуществлял единолично Карагеоргий, провозгласивший себя наследственным верховным предводителем сербского народа.