Своими заботами Екатерина делилась с секретарем A. B. Храповицким: «Я ломаю голову, чтобы подвигнуть Венский и Берлинский дворы в дела французские». Вице-канцлеру И. А. Остерману царица писала: «Они меня не понимают. Существуют вещи, о которых говорить не следует. У меня много предприятий неоконченных, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали»^[276].

Предприятие неоконченное – война с Турцией, еще не начатое – подавление мятежной Польши, принявшей в мае 1791 года, явно в подражание Парижу, конституцию. Екатерина сочла эту акцию признаком того, что французский мятеж подбирается к рубежу империи. Заливать кровью пожар во Франции императрица не собиралась.

Брабантская революция 1790 года, временная утрата Австрийских Нидерландов продемонстрировали и Вене, и Берлину, сколь тревожно соседство с очагом мятежей, медлить дальше становилось опасно. 27 августа 1791 года в замке Пильниц император Леопольд и король Фидрих Вильгельм подписали декларацию об общих действиях в защиту Людовика XVI и призвали монархов к солидарности. Энтузиазм проявил лишь рыцарь абсолютизма шведский король Густав III. Опыт неудачной войны с Россией в 1788–1790 годах его ничему не научил. Казна в Стокгольме изрядно опустела, армия не оправилась от поражения, риксдаг проявлял недовольство, офицерство роптало, но монарх рвался в бой. Его посланец предложил Екатерине II встать во главе венценосцев и задушить «народную эпидемию» в ее гнезде. Императрица восхитилась отвагой своего двоюродного брата, но отклонила предложенную честь: с оной эпидемией надлежит сражаться прежде всего Людовику XVI, чего она почему-то не замечает. В октябре 1791 года она все же заключила со шведским королем конвенцию, которую иногда считают знаком ее согласия на участие в интервенции: Густав собирался снарядить войско в 16 тысяч человек, к которому Екатерина добавляла 6 тысяч своих для высадки в Нормандии десанта. На самом деле конвенция являлась шумной дипломатической петардой. Правительство Екатерины только что с большими усилиями предотвратило англо-прусско-польское вторжение в страну, Россия нуждалась в отдыхе, и не в обычаях императрицы было затевать тут же новый конфликт. Французских эмигрантов, впавших было в оптимизм, ждало разочарование. Их агент, побывав в Стокгольме, обнаружил опустелый порт, покинутые арсеналы, истощенную казну и – ни малейших признаков подготовки к экспедиции. Посылку войск царица заменила субсидией, вместо запрашиваемого шведами полумиллиона рублей выделила им 300 тысяч, да и те пропали – в 1792 году Густав пал жертвой заговора офицеров^[277].

7 февраля 1792 года лютые враги, римский цесарь и прусский король, превратились в союзников поневоле, обязавшись выставить по 40–50 тысяч солдат против Французской революции. Сама эта ограниченная цифра свидетельствует о полном непонимании того, что происходило во Франции. Прусский посланник в Петербурге вступил с запросом о необходимости уладить дела в Польше, которая, если войдет в союз с Саксонией, станет «опасною или по крайней мере неудобною соседкою»^[278]. Это было предложение о разделе Речи Посполитой. Берлинский двор не хотел углубляться во французские дела, не получив гарантий на востоке Европы.

Неизвестно, сколько времени продолжалась бы разборка австро-прусских распрей и как долго пришлось бы выжидать момента для освобождения от обуревавших Екатерину забот, если бы не сами парижские смутьяны. Объятый стремлением низвергнуть тиранов и облагодетельствовать мир своими идеями и порядками, Конвент 20 апреля 1792 г. объявил войну императору Францу.

19 мая австро-прусские войска перешли границу Франции. Никто не подозревал тогда, что началась 22-летняя эпопея почти непрерывных войн. Руки царицы были развязаны, в том же мае российские войска вторглись в Польшу. Последовал второй раздел Польши вместе с Пруссией (1793 год), и третий – в котором участвовала также Австрия (1795 год). Казалось, что польская элита делала все для того, чтобы испортить отношения с Россией, а заодно и с Пруссией. В Петербурге и Берлине встретили в штыки провозглашение конституции. По мнению Екатерины, она столь же подходила Польше, как корове седло. Конституция провозгласила в стране наследственную монархию. И императрица, и король сочли, что они не обязаны впредь гарантировать целостность страны, ибо обязательства давались Речи Посполитой (республике), а не наследственной монархии. В преемники бездетному Станиславу Августу Понятовскому в Варшаве определили курфюрста Саксонии, того самого, против водворения которого на трон два двора протестовали еще в 1764 году, предпочитая ему природного поляка. В кругу приближенных Фридрих Вильгельм не скрывал своего раздражения: варшавские нахалы собираются соорудить ось Польша – Саксония, ему угрожающую.

Речь Посполитая создавала трудности снабжению Дунайской армии. Российские войска были выведены из страны, самый удобный и освоенный путь через Каменец перекрыт, пришлось вывезти «магазейны» – расположенные по пути склады продовольствия и снаряжения. Сейм обратился к Константинопольскому патриарху с просьбой – взять под свою руку, вопреки воле иерархов и верующих, православную церковь Речи Посполитой. Россия лишилась бы важного рычага влияния в польских делах, но владыка отказался от предложенной чести, и эта опасность исчезла. Русских торговцев обвинили в подстрекательстве к бунту и пытками вырвали у них нужные признания. Епископ Переяславский, подданный Екатерины, известный «чистотой нравов», был брошен в тюрьму. Сейм пытался заключить союз с Турцией, находившейся в состоянии войны с Россией.

Весть о том, что в Яссах вот-вот будет подписан мир, произвела в Варшаве эффект разорвавшейся бомбы. При мысли о мертвой хватке приветливой «королевны Катажины» мороз продирал по коже. Спохватились, что вообще не удосужились известить царицу о майской конституции, и направили запоздалое уведомление. Вице-канцлер И. А. Остерман был холоден, как лед: «Ее величеству нечего вам отвечать». Польский резидент Деболи от себя добавлял: императрица ждет только удобной минуты, чтобы поднять оружие. Прочтя его донесение, король Станислав Август упал в обморок.

Обращение к прошлому не вдохновляло. Речь Посполитая участвовала во всех европейских антироссийских комбинациях, являлась центральным звеном сооруженного усилиями Людовика XV Восточного барьера, оппозиционные группировки в своем раже даже превосходили правительство. Барская конфедерация (1768–1772 годы) в разгар Русско-турецкой войны успела заключить с Высокой Портой договор, по которому, в случае победы последней, ей уступался Киев, а себе выговоривала Смоленск, Стародуб и Чернигов^[279].

Итоги известны. Оборвалась тысячелетняя история Польского государства, оно перестало существовать. Отечественная историография единодушно клеймит происшедшее. «Ликвидация суверенного государства есть разбойничья акция», – пишет Н. И. Павленко, но тут же добавляет: разделам Польши «трудно дать однозначную оценку», «не следует игнорировать положительное значение вхождения этнически близких русским украинцев и белорусов» в Россию. Те же аргументы приводит Г. А. Савин: «В ходе разделов завершился прогрессивный и исторически обусловленный процесс воссоединения Украины и Белоруссии с Россией»^[280]. Вот именно. В истории порой нераздельно переплетается прогрессивное и регрессивное. Ни до, ни в описываемую эпоху не существовало ни малейших шансов на то, что России удалось бы добиться желаемого, а именно восточно-славянского объединения, в одиночестве и без превращения его в раздел Польши. Венгерский исследователь оппозиционного к коммунистическому режиму направления Иштван Бибо четко разделяет две стороны процесса в главе своей работы под характерным заглавием «О бедствиях и убожестве малых восточноевропейских государств»: «Создавшаяся ситуация диктовала Польше историческую задачу: привлечь на свою сторону Россию, которая, хотя и присоединила к себе часть территории Польши, не отторгла исконно польские земли, – чтобы, имея за спиной такого союзника, попытаться возродить свою национальную жизнь в противостоянии двум немецким государствам. Однако поляки, находясь под впечатлением раздела своей страны, воспринятого ими как жестокое насилие и вопиющая несправедливость, не сумели распознать разницы между тем, что в этом разделе было исторической закономерностью, а что наглым насилием»^[281]. Сама Екатерина угрызений совести не испытывала. Она в ту пору была увлечена чтением летописей Древней Руси, считала себя собирательницей растерянного наследства и неоднократно заявляла, что не посягнула ни на вершок исконно польских земель. Это сделали другие.