Следует сказать и о другом. Второе лицо в британской делегации, маркиз Р. Солсбери, оценивал роль своего шефа гораздо скромнее и реалистичнее, чем пресса. Он писал жене: «В дополнение к глухоте и незнанию французского языка, да еще при особенностях речи Бисмарка лорд Биконсфилд имеет самое туманное представление о том, что же происходит, понимает все шиворот-навыворот, и ему повсюду мерещится заговоры»^[768]. Стоит сказать и об особенностях речи Бисмарка. Железный канцлер, человек высокого роста и солидной комплекции, обладал тонким голосом. Он боялся зубных врачей, избегал прибегать к их услугам, к старости сохранил лишь остатки зубов и в разговоре отчаянно шепелявил.

Компетентность Дизраэли в обсуждаемых вопросах вызывала у второго делегата серьезные сомнения. Когда «два престарелых джентльмена», Горчаков и «Диззи», вздумали обсуждать разграничение в Закавказье, встревоженный Солсбери молвил: «Лорд Биконсфилд не может вести переговоры, он в жизни своей не видел карты Малой Азии». Впрочем, эрудиция самого Солсбери не раз вызывала нарекания присутствовавших, а его менторская манера всех поучать влекла за собой их раздражение. Когда он выступил в защиту прав северокавказских лордов, попираемых, по его словам, Россией, его попросили оные народы обозначить. Он завозился с бумажками на столе, но оказался не в состоянии назвать хотя бы один их них.

Итальянцы и французы держались на конгрессе скромно и малозаметно, с первыми еще мало считались, вторые еще не оправились от поражения в войне с пруссаками. Представлявший Австро-Венгрию Д. Андраши без труда заручился согласием на оккупацию Боснии и Герцеговины, что было обещано еще по Будапештской конвенции 1877 года. В остальном он ассистировал Солсбери в попытке лишить Россию плодов победы.

«Турецкая» делегация ничем себя не проявила. Беру само это слово в кавычки, потому что возглавлял ее грек Константин Каратеодори-паша; второй делегат, Мухаммед Али-бей, родом немец и дезертир из прусской армии Карл Детройт, за что Бисмарк открыто третировал бывшего соотечественника; третий, Саадулах-бей, слыл горьким пьяницей. Б. Самнер уверял, что единственное, чем «турки» отличились на конгрессе, был прием в их посольстве. Некоторые сотрапезники запросили вторую порцию вкуснейшего плова^[769]. В целом делегация держалась в тени у британцев.

Балканские страны на конгрессе права голоса не получили, представителей Греции и Румынии выслушали, но к их доводам не прислушались. Державы, кроме России, констатировал Б. Самнер, «не проявили к ним сочувствия, им представлялось, что турки, хотя и побитые, все же способны в будущем сопротивляться русским. Бисмарк считал балканцев непричастными к европейской цивилизации. Дизраэли не находил слов, чтобы описать обстановку на значительной части Балканского полуострова, занятой Румынией, Сербией, Боснией Герцеговиной и другими провинциями». «Здесь царят политические интриги, происходит непрекращающееся соперничество партий». Обнаружил он также «расовую ненависть, ограниченность враждующих религий и, главное, отсутствие верховной власти, которая могла бы держать эту немалую часть земного шара в состоянии, напоминающем порядок». Р. Солсбери излагал свои впечатления в письмах жене короче и вне связи с политикой: «Жара здесь стоит невероятная, место отвратительное, в Потсдаме – комары, здесь – малые страны. Не знаю, что хуже»^[770]. Тем не менее представители всех этносов, за исключением болгар, явились в Берлин со своими претензиями. Румыны И. К. Брэтиану и М. Когэлничану выступили с меморандумом, в котором настаивали на сохранении Южной Бессарабии за своей страной, присоединении к княжеству Северной Добруджи и Дельты Дуная, выплате ему 100 миллионов франков возмещения за понесенные военные расходы. Притязания конгресс признал раздутыми, но лакомую Северную Добруджу страна получила. Глава греческого правительства Т. Делиянис хлопотал о присоединении к королевству острова Крит, Эпира, Фессалии и части македонских земель. Насчет Крита он получил отказ, но часть Эпира и Фессалию удалось приобщить к Греции в 1881 году. «Хотя на конгрессе в Берлине голос греческого правительства звучал шепотом, – писал Э. Кофос, – западная, и в первую очередь британская дипломатия использовала греческую карту для восстановления в Македонии и Фракии турецкого правления»^[771]. Успешно действовал в закулисье конгресса И. Ристич, который вступил в переговоры с австрийцами. Князь Милан без ведома скупщины заключил с Веной торговое соглашение и фактически подчинил ее контролю внешнюю политику Сербии. Территориальные приобретения княжества по заключенному трактату выглядели солидно – 11 тысяч квадратных километров вместо 8 с лишним тысяч, обещанных в Сан-Стефано. С крупным прибытком осталась Черногория, ее территория выросла вдвое, хотя и не в три раза, чего добился Игнатьев в Сан-Стефано. Зато берлинское решение предоставляло княжеству выход к Адриатическому морю с портом Бар на побережье.

Эти успехи вроде бы противоречат несомненному отсутствию у держав, за исключением России, всяких симпатий к турецким христианам и к укреплению их государственности. НО (заглавными буквами!) поставить крест на российских победах, пренебречь освободительным движением, выкинуть в корзину Сан-Стефанский договор конгресс не мог. Это означало бы подорвать позиции в регионе, а следовало их сохранить и, желательно, укрепиться в обретших права княжествах. Урезать отдельные положения Сан-Стефано – да, пустить его под нож целиком – нет. Россия на конгрессе похоронила все, что оставалось вредного и унизительного от Парижского мира 1856 года, вернула себе Южную Бессарабию, округлила свои владения в Закавказье за счет Карса, Ардагана и Батума. От Баязета пришлось отказаться, да и Батум достался с трудом, – британцы, в нарушение достигнутой прежде договоренности с Шуваловым, решили оставить его Турции. В Берлине Шувалову не удалось отстоять эту позицию. Пришлось вмешаться A. M. Горчакову, который добился благоприятного решения вопроса в несколько смягченном варианте: Батум получил статус порто-франко, открытого для торговли и не подлежавшего вооружению. Через несколько лет самодержавие об этих ограничениях забыло.

Рухнула казавшаяся несокрушимой стена сопротивления держав обретению балканскими народами независимости. Сразу три страны – Сербия, Румыния и Черногория получили международное признание своего независимого статуса. В истории Балкан открылась новая эпоха.

Тяжело пострадала на конгрессе Болгария, значительно урезанная в пределах, лишенная выхода к Эгейскому морю и в довершение всего разделенная на две части по линии Балканского хребта. Лишь северная ее часть, к которой присоединили Софию с окрестностями и Варну в Забалканье, превратилась в автономное княжество с широкими правами; южная, под названием Восточная Румелия, стала пользоваться лишь местным самоуправлением во главе с губернатором-христианином.

Учиненная над Болгарией расправа, оккупация «австрияками» Боснии и Герцеговины погрузили российскую общественность в скорбь. Канцлер A. M. Горчаков и его коллеги стали козлами отпущения за крушение несбывшихся надежд, троица, уверовали разочарованные соотечественники, променяла лавровый венок победителя на терновый венец мученичества. Глашатаем этих настроений выступил златоуст славянофилов И. С. Аксаков, выступивший с громовой речью перед московскими единомышленниками: «Западные дипломаты срывают с России победный венец» и водружают вместо него «шутовскую с гремушками шапку. Слово немеет, мысль останавливается перед этим колобродством дипломатических умов, перед этой грандиозностью раболепия». Похоже, хотя и не столь громогласно уничтожающе, писал М. Н. Катков в «Московских ведомостях»: «Россия находилась на подачу руки от Константинополя, она могла занять все господствующие позиции на Босфоре и Дарданеллах и обеспечить мир от враждебных покушений. Вместо этого по Берлинскому трактату сохранили на память о войне клочки заключенного ранее Сан-Стефанского договора»^[772].