Тревога охватила военных авторитетов. Стремясь к тому же, что и дипломаты, к ограничению размаха войны, они предлагали иные средства. Горчаков первоначально планировал малую войну с операциями до гряды Балканских гор, надеясь в подобном случае склонить Высокую Порту к сравнительно умеренному миру: Болгария к северу от них – автономное княжество, турецкие крепости на ее территории срываются, чиновники удаляются; Южная Болгария, Босния и Герцеговина получают учреждения, признанные державами отвечающими их потребностям; Сербии, Черногории и Румынии предоставляются территориальные приращения, последней, возможно, удастся добиться независимости. Россия возвращает себе Южную Бессарабию и присоединяет порт Батум на Кавказе; она не станет противиться «вознаграждению Австро-Венгрии Боснией и Герцеговиной»^[696].

Генералы считали дипломатов некомпетентными в военных вопросах. Главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич полагал, что «дипломатия вообще вмешивается в дела, до нее не касающиеся». Одолеть Турцию можно, только взяв Константинополь (но без намерения его присоединить). Автор стратегического плана генерал H. H. Обручев полагал, что избежать общеевропейского столкновения можно лишь на путях блицкрига. Его взгляды несли на себе отпечаток легкомыслия, он рассчитал все по дням: до Адрианополя – 70–80 суток, поход на Стамбул – еще 14, и победа! Вся война займет 3–4 месяца^[697].

* * *

Путь на Балканы лежал через Румынию, следовало договориться с Бухарестом о пропуске российских войск, на что потребовалось время и значительные усилия со стороны отечественной дипломатии. Румыния, как и Греция, осталась в стороне от поднятой их славянскими соседями бури. Афинское правительство считало цели восстания достижимыми лишь в случае вмешательства России. Тесные не только официальные, но и родственные связи с петербургским двором давали основание полагать – большая война в недалеком будущем неотвратима. Следовало ждать и надеяться.

Румынская олигархия избрала путь более сложных комбинаций. Сменявшие друг друга в 1875–1876 годах правительства выступали за сохранение нейтралитета в сотрясавших Османскую империю конфликтах. 24 февраля (4 марта) 1876 года министр иностранных дел И. Бэлэчану отправил в столицы держав телеграмму показательного содержания: «Румыния, чуждая по языку, по крови, по духу расам, обитающим в Турции, не отказывает им в симпатиях, но не видит в том, что происходит за Дунаем, ничего такого, что побудило бы ее забыть о волнующих ее экономических и социальных проблемах, требующих решения любой ценой»^[698]. Существовала надежда, вскормленная предшествовавшими успехами на внешнеполитическом поприще, приплыть на дипломатической ладье к пристани, именуемой независимостью. В апреле ведомство иностранных дел в либеральном кабинете И. К. Брэтиану возглавил крупнейший деятель эпохи возрождения Михаил Когэлничану. В июне он отправил в Стамбул депешу с изложением условий реализации, которых кабинет хотел добиться в обмен на свое хорошее поведение. Правительство стояло в стороне от потрясений на южнославянских землях, говорилось в ней, что удавалось ему не без труда, учитывая настроения сотен тысяч болгар, проживавших в стране. Выражалась надежда, что Высокая Порта оценит «те гарантии мира и спокойствия, которые мы ей предоставили». Но ходатайствовать прямо о независимости значило нарваться на резкий отказ, ибо не только Турция, но и весь европейский концерт, за исключением России, противился ее предоставлению. И Когэлничану предпринял обходный маневр и пустил в ход неизвестный в международном праве термин «индивидуальность», признание которой будто бы рассеяло все недоразумения между Портой и Румынией. Понятие включало 7 пунктов, в том числе принятие румынского представителя в Стамбуле в дипломатический корпус, введение национальных паспортов, признание подданных княжества иностранцами с соответствующими правами, неприкосновенность территории Румынии, проведение с ней государственной границы^[699]. Всеми этими правами обладали лишь государства, обладающие полным суверенитетом. Из Стамбула не замедлил поступить решительный отказ: Порта занята более важными делами, ей не до переговоров с румынами^[700]. В принятой в 1876 году конституции Румыния именовалась османской провинцией. Когэлничану получил в ответ на свой демарш отпор и в европейских столицах. В Лондон бухарестские эмиссары просто не решились обратиться, зная, какой прием их ждет.

В Петербурге курс Бухареста тоже вызывал протест, но совсем по иным причинам. Горчаков предписывал консулу Д.Ф. Стюарту: «Не скрывайте неудовольствия нашего по поводу настроения, преобладающего в Румынии. Оно доказывает в одно и то же время забвение того, что преимущества, которыми пользуется княжество, добыты ценой русской крови, и равнодушие к страданиям христианских братий»^[701].

Стало очевидно: о независимости не договариваются в кабинетах, ее завоевывают на поле брани. Тон высказываний официальных представителей Бухареста постепенно менялся, от повстанцев перестали открещиваться, князь Карл заверял консула Д. Ф. Стюарта: «Страна с симпатией следит за перипетиями драмы, разыгрывающейся на Балканском полуострове, и радуется успехам наших общих единоверцев». Однако, выслеживаемая со всех сторон, подвергаясь угрозам Турции, «не имея средств для того, чтобы выйти из своей пассивной роли, Румыния тем не менее не желает ограничиваться ролью безучастного зрителя»^[702]. Последует ли за желанием действие, оставалось тайной. В ином духе сочинял депеши и Когэлничану. Он писал «о тягостном впечатлении в стране» от оскорбительного тона депеш из Стамбула, об обуревающем румын возмущении: «Ужасы, которые происходили и происходят в болгарских провинциях Турции, уже ни для кого не являются тайной. Восточнохристиансий мир громко обвиняет нас в том, что мы своим нейтралитетом и своим молчанием освящаем эти преступления»^[703].

Нейтралитет стал нарушаться на каждом шагу. Власти «не замечали» переправлявшихся через Дунай на восставшую родину болгар. В сражающуюся Сербию переправлялись из России добровольцы. Но все это – без огласки. Когда сербы напомнили, что в соответствии с договором о Балканском союзе 1868 года Румыния могла бы и официально встать на их сторону, чиновники румынского МИДа, предприняв поиски, не обнаружили текста упомянутого договора (!) и заявили, что не могут судить о его содержании.

Подобная гибкая, в зависимости от потребности политика вызывала в Петербурге недовольство. Императрица Мария Александровна, как шеф Красного креста, выразила пожелание, чтобы румынские власти способствовали переправке в Сербию российской помощи в натуре и деньгах. Товарищ (заместитель) Горчакова Н. К. Гире просил «открыть глаза» на провоз туда же оружия и снаряжения. Консул Э. Гика напоминал в ответ, что все державы, за исключением России, противятся подобным перевозкам^[704].

Дни Когэлничану в правительстве были сочтены, его считали слишком пророссийски настроенным. Олигархия стремилась застраховаться на все случаи жизни. Немало людей в ее среде, как консерваторов, так и либералов, считали османский сюзеренитет при наличии широкой автономии не слишком обременительным и не желали, как им представлялось, бросаться очертя голову в омут войны. Когэлничану в душе своей, по словам Н. Йорги, оставался другом православных христиан и России, и ему этого не прощали. Высокая Порта считала его инициатором демаршей о признании независимости, хотя и в завуалированной под «индивидуальность» форме. Домашние нейтралисты пребывали в гневе. Газета «Тимпул» («Время») именовала его июльскую ноту «актом предательства или свидетельством безумия». Глава правительства М. Костаке-Епуряну от него отрекся, назвав ноту изолированной и ему неведомой акцией^[705]. Правительство ушло в отставку, его сменил кабинет И. Брэтиану. Новый министр иностранных дел Н. Ионеску, убежденный нейтралист, заверял, что князь Карл занимает ту же позицию.