В Зимнем дворце полагали, что Франция «в действительности поставила свои вооруженные силы на службу английской политике, которая одна может выиграть от уничтожения нашего флота на Черном море», и задавались вопросом: долго ли такое положение может продолжаться? Каждая трещина в англо-французском сотрудничестве изучалась, — а их становилось все больше, причем исходной точкой разногласий чаще всего становился Стамбул. У престарелого Стрэтфорда попрание турок настолько вошло в плоть и кровь, что он разучился на равных вести дела с европейскими партнерами. Наполеон III жаловался, что никак не подыщет добровольца на роль посла в Турции, настолько перспектива столкновения со сварливым лордом пугала их. Министр иностранных дел сделал Стрэтфорду выговор: «Император сообщил мне, что не имеет сейчас посла в Константинополе, ибо полагает, что поверенный в делах занимает слишком низкое положение, чтобы привлечь Ваше внимание; но положение не улучшилось. Два дня назад я получил послание, которое гласит: «Здесь (в Париже. — Авт.) и в Лондоне: мы — лучшие друзья, а в Стамбуле находимся в состоянии войны…»» Надежда забрезжила перед французами с неожиданной стороны: в Дунайские княжества в качестве британского комиссара был направлен сэр Генри Булвер-Литтон; честолюбивый Стрэтфорд заподозрил в нем конкурента, и между английскими дипломатами начались стычки, о которых очевидец не без удовольствия писал: «Сэр Генри Булвер и лорд Стрэтфорд доставили нам очаровательную возможность присутствовать при поединке между змеей и львом».

В Лондоне подстать Стрэтфорду по нраву был Пальмерстон. Он прочно поселился на Даунинг стрит, 10. Наблюдатели полагали, что «старый Пам» будет управлять Великобританией и империей, сколько ему вздумается. Он и делал это (с годичным перерывом) до самой смерти в 1865 г., несмотря на ворчание консервативной оппозиции и нападки прессы. Давно минуло время, когда его именовали в салонах купидоном. Теперь злоязычные оппоненты называли его «разновидностью парламентского дедушки», «престарелым шарлатаном», «старым размалеванным шутом с фальшивыми зубами».

То, что придется прилагать отчаянные усилия, дабы помешать расползанию Османской империи на Балканах, Пальмерстон почувствовал сразу «после Крыма»: встал вопрос об объединении Дунайских княжеств, о создании Румынии. Французы выступили в пользу этой меры, явно метя в покровители нового государства. Многое свидетельствовало о реальности их надежд: давние связи румынских унионистов с «латинской сестрой», готовность распахнуть двери перед французским капиталом («Вот нация, на которую Франция должна опереться для преобразования Востока и установления там своего солидного влияния», — так говорилось в одном из унионистских меморандумов). Все это вызывало жгучее стремление Парижа обосноваться на богатой природными ресурсами земле в противовес вездесущим британцам.

Деятели объединения не обходили, разумеется, своим вниманием и Лондон. Поэт и дипломат Василе Александри вспоминал на склоне лет: «Писать, говорить, действовать, стремиться из Парижа в Вену и из Вены в Константинополь и, разумеется, британскую столицу — это была наша жизнь».

Румынских представителей выслушивали, особенно внимательно в тех случаях, когда они характеризовали будущую Румынию как буферное государство между Россией и южными славянами. Им удалось организовать несколько митингов; в парламенте состоялись запросы, и это рождало у них радужные надежды. Отправляясь на Парижский мирный конгресс, лорд Кларендон пригласил с собой Думитру Брэтиану и представил его своему французскому коллеге. Но повлиять на британскую дипломатию в желательном смысле унионистам не удалось. Мнение Стратфорда, очень весомое, состояло в том, чтобы в реформированной Османской империи сохранялись оба Дунайские княжества. Кларендон добавлял: с «добрым правлением в этих провинциях, которое султан может установить по своей воле».

Правда, Кларендон собственного мнения, по обыкновению, не имел, и на конгрессе в общей форме поддержал идею объединения. Пальмерстон счел это нарушением данной министру инструкции и попрекнул своего коллегу за то, что тот не разобрался во всей сложности вопроса. В самом деле, за объединение высказался Орлов, и он же предложил узнать мнение жителей Валахии и Молдавии по этому поводу, направив в княжества специальную комиссию держав. Россия «после Крыма» заняла на Балканах оборонительную, но отнюдь не пассивную позицию. В Петербурге с тревогой наблюдали за развертывающимися здесь событиями: Дунайские княжества оккупированы австрийскими и турецкими войсками, в Вене строят планы установления здесь своего экономического и политического преобладания. Австрия, говорилось в отчете российского МИД за 1857 год «откровенно жаждет разрушить вековое наше дело», унаследовать на Востоке влияние России, загнать под турецкий сюзеренитет неудобных для нее балканских соседей, воспрепятствовать их национальному развитию и конфисковать в свою пользу навигацию по Дунаю. Порта, впервые после 1711 г. очутившаяся в роли победителя, мечтала о реальном упрочении своей власти на мятежном полуострове. Турция и Австрия стеной встали против объединения княжеств. Так обозначилось слабое звено антирусской коалиции. «Здесь, — размышлял А. М. Горчаков, — можно найти средство, чтобы разорвать остатки военного союза и приступить к совместным действиям с Францией». Наконец, негоже было выступать против воли местного населения, — не с этого следовало начинать деятельность по восстановлению на Балканах российского влияния.

В итоге в Бухарест и Яссы направилась комиссия представителей держав. А в Лондоне турецкий посол, православный грек Константин Мусурус-паша принялся обрабатывать английских государственных мужей в нужном Порте направлении. Мусурус верой и правдой служил полумесяцу — за что единожды уже поплатился: будучи посланником в Афинах, он заслужил такую ненависть соотечественников и единоверцев, что был избит ими и искалечен, но Порте не изменил. Смысл его доводов состоял в том, что вслед на объединением Дунайских княжеств их население возжаждет независимости, что, в свою очередь, явится соблазном для других подданных империи. Произойдет нечто, напоминающее обвал в горах; за первым камнем последует град других, — и прощай тогда османская держава, не говоря уже о статус-кво на Балканах.

Пальмерстон поспешил исправить оплошность руководителя Форин оффис: «Сохранение двух отдельных княжеств мне представляется лучшей комбинацией, нежели их объединение. Порта, исходя из принципа «разделяй и властвуй», предпочитает сепарацию…» Значит, Великобритании нечего кокетничать с унионистами. Кларендон поспешил согласиться с мнением главы кабинета: «Я все больше и больше убеждаюсь, что уния будет иметь фатальные последствия для Турции… Народ теперь проникся идеей, что объединение связано с приглашением иностранного принца, а принц означает независимость от Турции… «В сентябре 1856 г. консулу в Бухаресте Роберту Колкохуну было предписано «сопротивляться объединению всеми законными способами». Британская дипломатия превратилась в оплот противников единой Румынии.

Схватка вокруг дальнейшей судьбы княжеств завязалась жестокая, даже с элементами детективного жанра. Порта, стремясь фальсифицировать выборы в Чрезвычайные собрания Молдавии и Валахии, которым предстояло высказаться по вопросу о будущем государственном устройстве, использовала своего ставленника, наместника в Яссах Константина Вогоридеса. Он не останавливался перед тем, чтобы вычеркивать пачками из списков избирателей людей, слывших сторонниками объединения, в чем ему усердно помогал австрийский консул, который внес последние «коррективы» в списки в типографии. Унионисты протестовали, и ради своего дела использовали сомнительные средства. Они похитили из турецкого посольства в Лондоне бумаги, свидетельствовавшие о том, что Лондон отнюдь не занимает позицию беспристрастного свидетеля. «Лорд Пальмерстон, — писал секретарь османского посольства, — является решительным противником объединения» и «никогда не допустит осуществления объединения, хотя бы все диваны высказались за него».