ЖАК ПЬЕР БРИССО
Напротив, в революционном брожении, в «революционных мерах», осуществления которых добивались якобинцы при поддержке народа, жирондисты видели единственную причину катастрофически бедственного положения республики. «Как может пахарь, — писал Бриссо, — засевать землю, плоды которой он не уверен получить, как купец будет покупать и продавать, если лавка его может подвергнуться разграблению. Каким образом поддержать в обращении звонкую монету или ассигнаты, если страх заставляет прятать звонкую монету, если беспорядок приводит к понижению курса ассигнатов и препятствует скупке земель, доход от которой привел бы к его повышению?»{118}
Бриссо и его единомышленники пытались убедить народные массы, что этот буржуазный Порядок будет «одинаково хорош и еще более полезен для неимущего гражданина, чем для имущего, потому что первый может жить только постоянной работой, а ее нет там, где нет постоянной безопасности ни для головы, ни для собственности богатого». Программа жирондистов сулила народу счастье в случае прекращения углубления революции и полного торжества буржуазного строя. Но для этого массы должны были отказаться от социально-экономических и политических требований, выдвинутых народным движением осенью 1792 г. — весной 1793 г. Бриссо в своем обращении порочил идею максимума, реквизиций и других мер принудительного снабжения населения продовольствием, принудительный заем и все чрезвычайные обложения богачей, революционный трибунал, идею создания революционной армии внутри страны и демократизацию армий на фронтах, революционные комитеты в секциях и департаментах — одним словом, все, в чем демократические силы видели спасение страны. И в практической деятельности жирондисты в Конвенте и администрации на местах яростно сопротивлялись принятию и всячески противодействовали осуществлению этих, как тогда говорили, «революционных», т. е. в первоначальном значении чрезвычайных мер, которые, однако, приобретали все более глубокий смысл, ассоциируясь в сознании масс с самой революцией.
«Равенство человека в обществе может быть только равенством прав», — говорил жирондистский лидер Верньо{119}. «Равенство — химера, пока есть бедняки», — утверждали представители парижского плебейства{120}. В двух этих фразах заключена диаметральная противоположность подходов к революции, к задачам, вставшим на ее новом этапе. Плебейские устремления к социальному равенству и справедливости находили воплощение прежде всего в борьбе за «революционные меры». И она стала общенародным движением, направленным в кульминационный момент к единой цели, когда эти устремления отразились в программе действий политической организации, распространявшей влияние на всю страну.
Жирондисты клеветали на якобинцев, когда обвиняли их в сознательном натравливании санкюлотов на собственников, в разжигании антагонизма между ними. Якобинцы вовсе не хотели войны неимущих с имущими. И среди них в то время высказывались опасения, что дальнейшее развитие революции чревато покушением на собственность и гражданской войной на этой почве.
В разгар парламентской междоусобицы, 18 марта почти при полном единодушии в Конвенте и редкой солидарности обеих противоборствующих группировок был принят декрет, провозглашавший смертную казнь за предложение «аграрного закона», т. е. уравнительного передела земли, за любой акт, «ниспровергающий земельную, торговую или промышленную собственность»{121}.
Но если радикальный эгалитаризм страшил якобинцев, то необходимость пойти навстречу требованиям масс была для них явной. «Опыт убеждает нас, что революция еще не завершилась, — заявлял Жанбон Сент-Андре. — Крайне, настоятельно необходимо дать возможность бедняку существовать, если вы хотите, чтобы он помог вам завершить революцию»{122}. Весной 1793 г. якобинцы поняли, что удовлетворение требований масс является первоочередной задачей революции и что нужно решать ее революционными способами.
Робеспьер, Марат и их соратники не могли пройти мимо тех бед, от которых страдал народ. После того как продовольственная проблема стала одной из основных, они уделяли ей немало внимания в речах и в статьях. Еще весной 1792 г. Робеспьер высказался против воздания посмертных почестей мэру города Этампа богатому буржуа Симоно, который распорядился стрелять в народ и был растерзан толпой, требовавшей хлеба. Он назвал его «жадным спекулянтом» и в заключение заклеймил «всех представителей этого класса, наживающихся на общественной нужде»{123}.
Осенью 1792 г., когда продовольственная проблема еще более обострилась, Робеспьер выступил с заявлением, кое можно назвать программным{124}. Он доказывал, что долг революционных властей обеспечить доступность продуктов питания всем людям. Подчеркнув как последователь Руссо, что «первый общественный закон — это закон который гарантирует всем членам общества средства существования», Робеспьер потребовал ограничения свободы торговли и пресечения спекуляции предметами первой необходимости. Законы должны схватить за руку монополиста, как они делают это по отношению к обыкновенному убийце, — вот было его мнение.
Призывая к вмешательству государства в торговлю жизненно необходимыми товарами, Робеспьер, как и другие монтаньяры, не поддержал, однако, выдвинутого народными низами требования их таксации. В целом позицию Горы{125} характеризуют в тот момент слова будущего теоретика самых радикальных мер якобинской диктатуры Сен-Жюста: «Мне не нравятся насильственные законы о торговле. Требуют закона о продуктах питания. Положительный закон относительно этого никогда не будет разумным»{126}. Иначе говоря, разумно лишь поддерживать саморегулирование спроса-предложения, нормальный ход купли-продажи. Вожди якобинцев тем не менее уже в 1792 г. признавали возможность «негативного закона». Они считали, что нельзя допустить укрытия запасов хлеба, изъятия его из товарооборота, что нужно силой или угрозой ее применения{127} заставить торговцев поставлять хлеб на рынок, и тогда он «сам собой» в силу рыночных отношений обретет «разумную» цену и станет доступным народу.
В своем программном заявлении по продовольственному вопросу Робеспьер говорил, что стремится защищать интересы не только неимущих, но и собственников, т. е. торговцев. Между тем максимум нарушал нормальные условия коммерции, наносил материальный ущерб торговой буржуазии и другим собственническим слоям. Для жирондистов, представителей крупной буржуазии он был неприемлем. Но и среди сторонников якобинцев было немало торговцев. По данным о провинциальных народных обществах, в них насчитывалось около 25 % мелких торговцев, вместе с выходцами из купечества{128}.
Не следует также забывать, что революция совершалась под лозунгом свободы от государственной регламентации, от многочисленных ограничений, которые налагала на экономическую деятельность феодальная администрация. Экономические взгляды якобинцев, как и других деятелей революции, сформировались под влиянием антифеодальных идей свободы торговли и предпринимательства. В ходе революции, в свою очередь, обнаружилась ограниченность этих идей, они стали оправданием эгоистических устремлений различных слоев буржуазии. Но, даже втянувшись в борьбу с такими устремлениями, якобинцы сохраняли пиетет к самим идеям.
Монтаньяры, не поддержав движение за установление максимума осенью 1792 г., воспрепятствовали новым усилиям его сторонников в феврале следующего года. В Конвенте в числе первых с резкими, поразившими даже Болото нападками на авторов петиции парижских секций от 12 февраля выступил Марат. Он назвал предложения секций «верхом безумия, если… не верхом злодейства»{129}. Якобинцы осудили, а Коммуна подавила попытки самочинного установления максимума цен 25–26 февраля. В редактированном Робеспьером обращении Якобинского клуба говорилось, что нехватка продуктов питания была для их участников лишь «предлогом»{130}. Вожди якобинцев поспешили заклеймить народных агитаторов, подготовивших выступления 25–26 февраля, как «агентов контрреволюции».
