– Что, серьезно?

Некоторые мужчины, стоявшие рядом с миссис Фергюсон, робко отодвинулись подальше, услышав ее тихие рыдания. Они прекрасно знали, что женщина в слезах – это грозная сила.

Пронзительный голос аукциониста, словно молот, раз за разом обрушивался на измученную женщину. Она задыхалась от запаха лака и пыли со старых ковров, который казался ей зловещим. Золотистый туман от двух ламп создавал атмосферу стыда, печали и жадности. Но именно крик попугая стал последней каплей, после которой ужас перед этим местом и взглядами присутствовавших людей охватил ее с такой силой, что она даже не могла больше поднять голову, будто та вдруг стала каменной.

Наконец, пришла очередь птицы. Помощник с трудом нашел клетку, и птица оказалась на всеобщем обозрении. Попугай спокойно поправил перья и окинул толпу злобным взглядом.

– Прекрасный корабль по морю плывет,

И ветер попутный весь день не спадет…

Это был отрывок из баллады, которой Фергюсон пытался обучить птицу. Попугай выкрикнул эти строки в адрес аукциониста с необычайной дерзостью и презрением, как будто считал, что они будут особенно оскорбительными.

Гудение толпы в подвале переросло в хохот. Аукционист попытался начать торги, но попугай прервал его повторением стихов. Он важно расхаживал взад-вперед на своем насесте и вглядывался в лица толпы с такой наглостью и насмешкой, что даже сам аукционист не осмелился ему противостоять. Аукцион был прерван, воцарилось всеобщее веселье, и все давали язвительные советы.

Фергюсон посмотрел на жену и застонал. Она прижалась к стене, пряча лицо. Он тронул ее за плечо, и женщина встала. Они тихо прокрались верх по лестнице, опустив головы.

Выйдя на улицу, Фергюсон сжал кулаки и сказал:

– О, как я хотел бы его придушить!

Голосом, полным глубочайшего горя, его жена закричала :

– Он… он… выставил нас посмешищем.... перед всей этой толпой!

Ведь это бедствие – то, что с молотка пошла вся их обстановка, – потеряло всю свою значимость по сравнению с позором, вызванным смехом толпы.

Один в поле воин

I

Темные заросли мескитовых деревьев простирались до горизонта. Нигде не было ни человека, ни строения, которые бы позволили предположить, что где-то есть города и толпы людей. Казалось, весь мир стал безжизненной пустыней. Однако иногда, в те дни, когда не поднимался жаркий туман, на юго-западе можно было разглядеть неясные, призрачные голубые очертания, и задумчивый пастух мог вспомнить, что где-то там были горы.

На этих равнинах стояла такая тишина, что внезапный стук жестяной кастрюли мог бы заставить даже человека с железными нервами подпрыгнуть от неожиданности. Небо всегда было абсолютно чистым, и увидеть облака было настоящим праздником; но временами пастух мог видеть, как за много миль от него ползли длинные белые тучи пыли, поднимавшиеся от копыт чужого стада, что вызывало у него жгучий интерес.

Билл усердно готовил себе ужин, склонившись над огнем, как кузнец над горнилом. Какое-то движение, мелькнувшая в кустах тень необычного цвета, заставило его внезапно повернуть голову. Он встал и, прикрывая глаза рукой, стал вглядываться перед собой. Наконец, он увидел мексиканского пастуха, который пробирался к нему через заросли.

– Привет! – крикнул Билл.

Мексиканец не ответил, но продолжал идти, пока не приблизился метров на пятнадцать. Он остановился и, сложив руки, принял позу, в которой в театре обычно стоят злодеи. Серапе скрывало нижнюю часть его лица, которое было в тени из-за большого сомбреро. Этот неожиданный и молчаливый гость казался призраком; более того, он явно хотел выглядеть как можно более таинственно.

Американец замер, все еще держа в руке сковородку, а его трубка, небрежно торчавшая в уголке рта, застыла чашей вниз. Он с явным удивлением рассматривал этого призрака, возникшего среди мескита.

– Эй, Хосе! – сказал он. – Что случилось?

Мексиканец заговорил с торжественностью, характерной для похоронных речей:

– Билл, ты уходить отсюда. Мы хотеть, чтобы ты ушел. Нам не нравиться. Понимать? Нам не нравиться.

– Ты что имеешь в виду? – спросил Билл. – Что вам не нравится?

– Нам не нравиться, что ты здесь. Понимать? Слишком много. Ты уходить. Нам не нравиться. Понимать?

– Чего "понимать"? Нет, я ни черта не понял. Что ты такое говоришь? – От изумления глаза Билла округлились, а челюсть отвисла. – Мне надо уходить? Я отсюда должен уйти? А что я взамен получу?

Маленькой желтоватой рукой мексиканец откинул серапе. Теперь на его лице была видна улыбка – зловещий оскал убийцы.

– Билл, – сказал он. – Ты уходить.

Рука Билла, державшая сковородку, опустилась, и он повернулся обратно к костру.

– Проваливай отсюда, крыса проклятая! – бросил он через плечо. – Я никуда уходить не собираюсь. У меня такие же права, как и у всех остальных.

– Билл, – ответил гость дрожащим голосом, наклоняя голову вперед и двигая одной ногой. – Ты уходить, или мы тебя убивать.

– Кто это "мы"?

– Я… и другие, – Мексиканец гордо ударил себя в грудь.

Немного подумав, Билл ответил:

– Никаких прав у вас нет, чтобы меня прогонять с этого участка. Я и с места не сдвинусь. "Понимать?" У меня есть права. Конечно, если я их буду защищать, то никто, скорее всего, мне не поможет всыпать вам, ребята, хорошенько, потому что я здесь единственный белый на полдня пути. А теперь послушай меня: если вы попробуете напасть на мой лагерь, я половину из вас положу на месте, уж ты мне поверь. Я с вами шутить не собираюсь. Кроме того, кабальеро, если бы я был на твоем месте, то во время стрельбы оставался бы в тылу, потому что в тебя я особенно хорошо буду целиться. – И он приветливо улыбнулся и махнул рукой.

Мексиканец в ответ взмахнул руками с выражением полнейшего безразличия.

– Ладно, хорошо, – сказал он, а затем тоном, полным угрозы и злорадства, добавил: – Если ты не уходить, мы тебя убивать. Они все решить.

– А, так они "решить", значит? – сказал Билл. – Ну, так передай им, чтобы убирались к дьяволу!

II

Билл был когда-то владельцем шахты в Вайоминге, известным человеком, местным аристократом, одним из тех немногих, кто пользовался неограниченным кредитом в близлежащих салунах. У него была определенная репутация, которая позволяла помешать линчеванию или дать преступнику нужный совет об особых достоинствах какого-то не столь отдаленного места. Но однажды судьба перестала быть к нему благосклонна, и тем вечером, когда он решил сыграть в карты по-крупному, ему всегда приходили три крупные карты тогда, когда его соперник повышал ставки. Стоит отметить, что Билл считал все свои жизненные невзгоды мелочью по сравнению с невероятными событиями того вечера, когда к нему несколько раз пришли три короля, но у противника оказывался стрит³. Потом он стал ковбоем, что после столь долгого пребывания в высших слоях общества было особенно мучительно. К этому времени от его былого великолепия у него остались лишь гордость и тщеславие, от которых в его положении как раз нужно было избавиться в первую очередь. Он убил управляющего на ранчо из-за несущественного спора о том, кто из них говорил неправду, и ночной поезд увез его на восток. Он стал кондуктором в "Юнион Пасифик"⁴ и отличился в войне с бродягами, которая на протяжении многих лет опустошала прекрасные железные дороги нашей страны. Сам будучи обижен судьбой, он с большой жестокостью относился к тем, кого постигли такие же несчастья. У него был такой свирепый вид, что бродяги обычно сразу отдавали все гроши или табак, которые у них были; и если потом он все равно вышвыривал их из поезда, то только потому, что в этой войне такое отношение было обычным делом. В знаменитом сражении, которое состоялось в Небраске в 1879 году, он мог бы прославить свое имя на всю страну, если бы не один дезертир из армии Соединенных Штатов. Он возглавлял героическую и стремительную атаку, которая действительно сломила силы армии оборванцев в этой местности на три месяца; он уже поразил четырех бродяг своей палкой, когда камень, брошенный бывшим игроком третьей базы из четвертой роты девятого пехотного полка уложил его на землю, после чего он некоторое время провел в больнице в Омахе. После выздоровления он работал на других железных дорогах и сортировал вагоны на бесчисленных станциях. В Мичигане он участвовал в забастовке, и после этого месть железнодорожных властей преследовала его до тех пор, пока он не сменил имя. Такой шаг, будто темнота, в которой действует грабитель, избавляет людей от многих распространенных страхов. Это изменение, которое кажется не таким уж и значительным, постепенно уничтожает в нас то, что называют совестью. Как-то кондуктор №419, стоя лицом к лицу с Биллом в служебном вагоне, назвал его лжецом. Билл попросил его выражаться повежливее. В свое время он не стал утруждать себя такой просьбой в адрес управляющего ранчо Тин-Кэн, а просто убил его на месте. Кондуктор остался при своем мнении, и Билл решил оставить оскорбление без ответа.