К идее, что народ должен сам решать свою судьбу, французские простолюдины пришли стихийно. 14 июля 1789 г., 5–6 октября того же года, а также в ходе других бесчисленных выступлений в городах и деревнях они кардинальным образом меняли социальный и экономический облик своей страны. В теориях Руссо рабочий люд плохо или вообще не разбирался. Но сама действительность наталкивала теперь простых людей на мысли, которые ранее были впервые во Франции провозглашены великим философом. Действие во многом предшествовало теории. Такое часто случается в бурные периоды революции. Идеологию создавали массы, точнее, их безвестные таланты, авторы петиций, прошений, эфемерных брошюр; профессиональные идеологи шли впереди их на полшага, а подчас и тащились у них в хвосте. Действия совершались под влиянием чувств страха, голода, ненависти. Лишь впоследствии революционно настроенные мастера и подмастерья, лавочники и рабочие поняли, что так и должно быть, что именно они и должны определять: каким образом должна развиваться Франция, какой политический строй ей более всего подходит.

Часто получалось так, что массы уже ощущали тот или иной новый революционный принцип, уже являлись его сторонниками… оставалось кому-нибудь только произнести слово, и здание новой идеологии надстраивалось еще на один этаж. Уже в 1789 г. мелкий люд на практике осуществлял принцип народного суверенитета. А в 1792 г. санкюлоты будут его выдвигать осознанно и с присущей им категоричностью. Секция Сите 3 ноября 1792 г. заявляла, что «любого человека, который сочтет себя облеченным народным суверенитетом, будет рассматривать как тирана, узурпатора общественной свободы, достойного смерти»^{211}.

Принцип народного суверенитета признавали и отстаивали и якобинцы, но они его интерпретировали в духе парламентаризма; по их мнению, народ передавал суверенитет своим избранникам, которые и выступали в качестве наиболее истинных и достойных выразителей народных чаяний. Разговоры о неотчуждаемости народного суверенитета они воспринимали как замаскированную контрреволюцию.

Прямая демократия — вот механизм политической власти, казавшийся санкюлотам идеальным. В полной мере она осуществлялась в их организациях: секциях, народных и секционных обществах. Но, возможно, именно прямая демократия обусловила тот факт, что движение санкюлотов не обладало стабильной организационной структурой. А политические действия их всегда отличались определенной незавершенностью. За короткий срок существования несколько раз менялись политические кадры: рядовые движения санкюлотов оставались томи же, а офицеры и унтер-офицеры, поднявшись на волне того или иного народного выступления, завоевав известность, спешили интегрироваться в более «респектабельные» политические структуры.

Санкюлоты понимали народный суверенитет буквально и однозначно: народом они считали самих себя и потому в любой момент могли возложить на себя обязанность законодательствовать, управлять и судить. Вот принципы прямой демократии, доведенные до абсолюта. О санкюлотах нельзя сказать, что они были наделены чувством собственного достоинства, они были наделены гораздо большим — чувством исторического достоинства. Они не произносили слово «история», в ту пору оно не было в ходу, но ощущение, что история осуществляется здесь в Париже и они ее главные творцы, их не покидало.

Максимализм политического мышления — источник силы и слабости одновременно. А подчас источник преступлений. Когда 31 июля 1792 г. общее собрание одной из парижских секций объявило, что оно возвращает себе свои права и не признает более Людовика XVI королем французов, — то был величайший порыв революционной энергии, увлекший за собой тысячи людей, и ни противодействие Законодательного собрания, ни сопротивление швейцарской гвардии не смогли предотвратить взрыв: 10 августа 1792 г. монархия во Франции была ликвидирована. И те же санкюлоты в составе «революционной армии» казнили виновных и невинных в Лионе, их руками представитель в миссии, член Конвента Каррье в Нанте топил баржи с заключенными, с их помощью Тальеп, Баррас и Фрерон в Бордо и Провансе устраивали массовые казни. В сентябре 1792 г. народный суверенитет получил свое санкюлотское воплощение в расправе над содержавшимися в парижских тюрьмах. Конечно, в самих убийствах 2–4 сентября 1792 г. участвовало незначительное количество санкюлотов, по-видимому, не более 300 человек, по каждую тюрьму в те дни окружали огромные толпы народа, одобрявшего эти избиения и готового выступить против любого, попытавшегося бы их остановить.

Демократическое сознание на ранних стадиях своего развития пронизано авторитарностью, тем более неизбежной, что демократы на первых порах всегда выступают в качестве меньшинства, питающего иллюзии, что оно является большинством.

* * *

Сводим ли демократический опыт французской революции к истории народного движения? Вряд ли. Активность народных масс — это условие существования демократии, но не сама демократия. Скорее ее можно охарактеризовать как динамическую систему власти, базирующуюся на трех видах политических гарантий: первая — гарантия свободного развития политического инакомыслия в его идеологических и организационных формах; вторая — гарантия свободного избрания на все государственные посты, занятие которых обеспечивает возвышение над обществом; третья гарантия заключается в легализации всех форм протеста против проявления любого государственного произвола. Демократия это не государственная форма, не социальное движение, а тип политического механизма, тип функционирования власти в минимальной степени отчужденной от населения. Да, именно одновременно и тип, и система власти. Демократия очень сложна по своему внутреннему устройству и в этом одна из причин ее хрупкости.

Демократия имеет свою метафизику, постулаты, в которые любой демократ верит, — иначе больше верить по во что. Есть Геркулесовы столбы, необходимость которых вынужден признать любой человек действия, — беспредельный скепсис в гуманитарной науке и политике обрекает на бессилие или безнравственность. Демократия же зиждется на балансе сил и признает значимость нравственности. С этой точки зрения вряд ли можно оспорить суждение Дж. Дьюи: «Основа демократии — это вера в способности человеческой природы, вера в интеллект человека и в силу накопленного совместного опыта людей. Это вера не в то, что все это имеется в наличии в окончательном виде, но в то, что, если способствовать, это может расти и быть в состоянии генерировать все в большей степени развитие знаний и мудрости, необходимых для направления коллективного действия»^{212}.

Путь Франции к демократии начался не в один из великих революционных дней (14 июля 1789 г., 10 августа 1792 или 31 мая — 2 июня 1793 г.). Становление правового государства — одна из важнейших предпосылок демократии. Это становление осуществлялось на протяжении веков, и следует признать, что абсолютистское государство не было первой ступенью в его развитии, его история восходит к сословной монархии и далее — к правовой регуляции отношений сюзерена и вассалов в рамках классического феодализма.

Есть еще одна грань проблемы. Экономической основой современной (т. е. от эпохи Великой французской революции до наших дней) демократии является рынок, рынок и демократия составляют как бы симбиоз, но если рынок определенное время может развиваться и в условиях политического авторитаризма, то демократия вне рыночной экономики просто невозможна, во всяком случае это доказывает весь предшествующий исторический опыт.

Наконец, создание демократического механизма невозможно и в том случае, если в стране не выработана своя национальная теория демократии, отвечающая традициям и духу национальной политической культуры. Импортированные идеи, лишь пройдя очистительное горнило интеллектуальных мук и длительных размышлений местных патриотов, могут увлечь массы на исторические деяния. Без Монтескье и Жан-Жака Руссо прорыв Франции к демократии не мог бы последовать. Демократический механизм начинает работать только тогда, когда народ проникается чувством кровной необходимости демократии для своего повседневного существования.