Обладая правом законотворчества, высшей судебной юрисдикции, являясь верховным главнокомандующим наемной королевской армии и дворянского ополчения, французский король, казалось бы, представлял собой ничем не ограниченного самодержца. Но именно самодержцем в российском значении этого слова король никогда не был. Его власть имела институциональные и правовые ограничения. Наряду с королевской публичной властью продолжала существовать частная власть массы сеньоров-землевладельцев. Поземельные, личные, имущественные отношения на севере Франции регулировались обычным правом, или кутюмами, на юге (за исключением Ангулема, Клермона и Ле-Пюи) действовало римское право. Отменять кутюмы и даже решительно их изменять король не мог. К тому же он должен был соблюдать естественные права подданных: лишить личность свободы или имущества он мог только в случае чрезвычайной государственной необходимости.
Хотя государство всегда находилось в центре общественного интереса, всегда думали о его судьбах, всегда пытались повлиять на ход и характер его развития, его восприятие современниками отнюдь не было тождественно его внутренней сути. Историки, живущие в конце XX в., могут понять в механизме государства XVII в. нечто такое, что людям XVII в. было недоступно. Последние историографические достижения в этой области мы принимаем за истину, за то, каким в действительности было французское государство середины XVII в.{2}
В самом общем виде его можно охарактеризовать как дворянское государство эпохи раннего развития капитализма. Подавляющее большинство чиновников центрального аппарата и значительная часть местного относились к числу «благородных», лишь среди самых низших служащих преобладали люди третьего сословия.
Вся полнота государственной власти принадлежала королю, все государственные институты действовали от имени короля, они как бы не являлись носителями власти сами по себе, а лишь исполнителями монаршей воли. Единство государства, согласованность и равновесие его органов достигались благодаря сосредоточению власти в руках монарха. Верховный законодатель, он в то же время, согласно неписаной конституции, должен был уважать основные законы королевства (прежде всего правила престолонаследия). Главное же, хотя король и считался абсолютно суверенным государем, он не мог без крайней необходимости нарушать веками складывавшуюся систему привилегий, обычаев и свобод. Именно это традиционное правовое ограничение власти служило важной предпосылкой для развития буржуазных общественных отношений. Не де-юре, но вполне де-факто королевская власть была абсолютна в пределах, предписанных ей правом. С этой точки зрения она уже несла в себе потенциал будущей буржуазной государственности.
Государственный аппарат французской монархии был чрезвычайно разнороден. Основную часть чиновников составляли владельцы должностей. Должность можно было купить и передать по наследству, с 1604 г. это право гарантировалось уплатой в казну небольшого ежегодного взноса (полетты). Правда, король мог выкупить любую должность и тем самым сместить любого чиновника, по хроническая нехватка денег в казне делала подобные операции чрезвычайно затруднительными. Происходило негласное отчуждение власти в пользу завоевывавшего все большую независимость аппарата. Неизменно политически лояльное чиновничество могло, исходя из своих личных и корпоративных интересов, саботировать государственную политику.
Именно на такого рода оппозицию и натолкнулось королевское правительство в период участия Франции в Тридцатилетней войне. Финансовые чиновники, отвечавшие за сбор и раскладку налогов, — казначеи Франции и элю — в большей степени зависели от местного окружения, чем от центральной власти. Слишком укоренившиеся в «своих» провинциях, они не подходили для проведения новых жестких налоговых мер.
Если казначеи Франции и элю втихую противодействовали налоговой политике, то судебно-административные органы, прежде всего парламенты, а также сохранившиеся в ряде провинций сословно-представительные ассамблеи, провинциальные штаты, противились усилению налогового гнета гласно, опираясь на букву закона. Этот внутригосударственный кризис начался еще при Ришелье и Людовике ХШ, в период регентства он усилился, в 1648 г. принял форму открытой политической конфронтации.
Вызванная войной экстраординарная финансовая политика проводилась монархом при прямом содействии центрального органа государственного управления — королевского совета (с 1643 г. этот орган стал называться Верховным советом). В него входили канцлер, первый министр, сюринтендант финансов, статс-секретари войны и иностранных дел; при Анне Австрийской его членами являлись также генеральный наместник королевства, дядя короля герцог Гастон Орлеанский и первый принц крови де Конде. Хотя формально совет имел лишь консультативные функции, подготовка всех важнейших общеполитических решений осуществлялась именно в совете, совет следил и за их претворением в жизнь. Наиболее последовательными проводниками государственного интереса, помимо самого короля, а во время его малолетства регента, являлись члены Верховного совета из числа чиновников: канцлер, первый министр, сюринтендант финансов, статс-секретари. Верховный совет, в первую очередь в лице первого министра и сюринтенданта финансов, боролся против оппозиционной деятельности и бездеятельности традиционного чиновничества. Сложились два связанных друг с другом метода борьбы. Во-первых, с середины 30-х годов расширилась практика посылки в провинции чрезвычайных комиссаров, подчинявшихся непосредственно королевскому совету. Эти комиссары, «интенданты юстиции, полиции и финансов», как их стали называть с конца 30-х годов, хотя и являлись чаще всего владельцами должностей докладчиков королевского совета, в провинциях выступали в качестве чиновников, имевших очень широкие, по временные полномочия{3}. В любой момент интендант мог быть отозван. Подобное сочетание временности и большой личной ответственности способствовало повышению административного рвения интендантов.
Они контролировали деятельность местного чиновничества, на правах королевских делегатов участвовали в заседаниях провинциальных штатов, а с августа 1642 г. вместо казначеев стали исполнять важнейшую финансовую функцию — облагая «неблагородных» подданных короля прямым налогом — тальей{4}. Интенданты обеспечивали регулярное поступление налогов в казну. Второй способ борьбы заключался в финансировании государства путем постоянных крупномасштабных займов у частных финансистов. Займы заключались сюринтендантом финансов в обход традиционных форм утверждения правительственных актов: они не регистрировались ни одним из высших судов. Благодаря займам правительство получало двойной выигрыш: в его распоряжении оказывались столь необходимые в период войны крупные суммы денег, которые поступали к тому же в предельно сжатые сроки, и оно освобождалось от слишком настойчивой опеки традиционного чиновничества.
Проблема свободы государства конституировалась одновременно с проблемой свободы личности, по, как это часто бывает, проблемы уже существовали, понимание же их запаздывало. Современное представление о государстве как о бюрократической машине, отчужденной от общества и во многих отношениях противостоящей обществу, в XVII в. было еще неизвестно. Вообразить себе конфликт с государством еще никто не мог. И дело не в отсутствии смелости, а в том, что политическая структура общества одновременно являлась политической структурой государства.
По своим лозунгам, программам, осознанным целям во Франции середины XVII в. ни одно социальное движение не имело антимонархического, антигосударственного характера. И в то же время в стране очень часто происходили выступления, объективно наносившие ущерб власти короля и объективно направленные на изменение самой системы государства и механизма его функционирования. Бунт в рамках закона или, во всяком случае, бунт, стремившийся остаться в этих рамках, — такова была Фронда.
