– И! – тряхнул прядями и щеками Телепнёв.

– И, – зло скривил губы Протопопов.

– И… – с сожалением причмокнул Лурье.

– А почему, я вас спрошу? – грозно пророкотал Телепнёв. – Ну вот! Да очень просто: litmoloko весьма глубоко! То, что не становится маслом, – тонет! Белая метафизика! “Rainbow” потонула в сыворотке!

– И погасла! – добавила Лидия.

– Но творог, Пётр, состоит не только из масла, но и из сметаны, – заметил Лурье.

– Кто спорит, Петя?! – вскинул руки Телепнёв. – Но от “Gravity’s Rainbow” безумного Арика до сметаны — как от нашего Алтая до Уральских гор! А вот Ролан переплёл “Der Mann ohne Eigenschaften”^[31]ве-ли-ко-лепно! Там и масло супер-флю и сметана, и творог поэтому – отменный, пластовой!

– Великолепно! – подтвердил Лурье. – Значит, многое, очень многое зависит не только от текста, а от переплётчика!

– Кусок жизни пришлось отрезать для этого пластового творога, – улыбался Киршгартен.

– Не знаю… – Вера откусила от стебелька черемши. – Я сейчас читаю бумагу, “Les Bienveillantes”^[32]. И не представляю, как можно было бы это переплести.

– Никто и не взялся до сих пор, – сказал Протопопов.

– И не возьмётся! Читайте бумагу! – поднял палец Телепнёв. – А по поводу пластового творога у меня, дорогие мои, вызрел тост.

– Ну вот, снова о прозе, – покачала головой Лидия.

– Ты против? – Лурье нежно взял жену за мя систую мочку уха с вкраплёнными мормолоновыми кристаллами.

– Проза, проза, milklit… Всегда у Телепнёвых говорим о ней. А о поэзии? Никогда!

– Никогда! – согласилась Вера.

– Никогда, – кивнула Ольга.

– И впрямь – никогда! – рассмеялся Протопопов.

– Да, не помню такого. – Киршгартен взглянул на Телепнёва. – Принцип?

– Ролан, какой, к чёрту, принцип?! – негодующе усмехнулся тот. – Что я – враг поэзии? Да я обожаю её! Мы, прозаики, – битюги, а поэты – арабские скакуны! Как ими не восхищаться?

– Да, мы тянем, пыхтим, а они скачут, – с лёгким самодовольством заметил Лурье. – Ролан, ты же раньше много писал о поэтах.

– И как лихо писал! – Телепнёв увесисто хлопнул Киршгартена по спине.

– Я помню текст Ролана о Пастернаке, что его поздние стихи отдают старческим простатитом, – улыбнулась Лидия.

– Да, да! Помню! – оживился Телепнёв. – Гениальная статья! “Я дал разъехаться домашним!” Это – чистый простатит! А “быть знаменитым некрасиво” – ревматизм! Да! Поэзия! Она хороша, только когда ей быстро скачется. Состарившиеся поэты – нонсенс. “Холстомер”! На живодёрню!

– А как же китайцы? – спросила Ольга.

– Ну… китайцы – это… китайцы!

Все заулыбались.

– Китайские поэты созерцают, а русские – поют, – проговорила Лидия.

– Старость созерцательности не помеха.

– А наши в старости переходят на хрип.

– Вообще, дорогие мои, что толковать о поэзии? – Телепнёв негодующе изогнул густые брови. – Её надобно читать!

– Вот и начни! – Вера чокнулась с его бокалом.

– Извольте!

Телепнёв продекламировал:

Ничего не забываю,

Ничего не предаю…

Тень несозданных созданий

По наследию храню.

– Что-то из “Серебра”, – заключил Лурье.

– Конечно! Мой любимый поэтический металл! Адамович.

– Не бог весть какой поэт.

– Ну, хао. Тогда вот это:

В шалэ берёзовом, совсем игрушечном

                                                  и комфортабельном,

У зеркалозера, в лесу одебренном, в июне севера,

Убила девушка, в смущеньи ревности,

                                                     ударом сабельным

Слепого юношу, в чьё ослепление

                                                        так слепо верила.

Травой олуненной придя из ельника

                                                   с охапкой хвороста,

В шалэ берёзовом над Белолилией

                                                           застала юного,

Лицо склонившего к цветку молочному

                                                      в порыве горести,

Тепло шептавшего слова признания

                                                     в тоске июневой…

У лесоозера, в шалэ берёзовом, —

                                                 берёзозебренном, —

Над мёртвой лилией, над трупом юноши,

                                                      самоуверенно,

Плескалась девушка рыданья хохотом

                                              тёмно-серебряным…

И было гибельно. И было тундрово.

                                                     И было северно.

– Северянин, – улыбнулась Лидия.

– Кстати, в молоке он довольно хорошо стоит, – заметил Протопопов.

– Весьма хорошо, – добавил Киршгартен. – Много поклонников.

– Потому что – гений! Жаль, Петь, что у меня память на стихи – весьма швах. Ну а ты, Иван?

Протопопов, ни на секунду не задумываясь, прочитал:

Зная, что обои любят тень,

Что клопы вплетаются в узоры —

Койки оттолкнём от тёплых стен,

Перекрутим бархатные шторы.

– Rokso! – узнала Вера.

– А, протей этот! – усмехнулся Телепнёв. – Густо! А ты, моя любовь, чем нас порадуешь?

Вера задумалась, переведя взгляд на белый, местами облупившийся переплёт веранды:

Be silent in the solitude,

Which is not loneliness – for then

The spirits of the dead who stood

In life before thee are again

In death around thee – and their will

Shall overshadow thee: be still.

Все притихли.

Телепнёв качнул головой, тряхнув брылями:

– Ну вот! Жена моя умеет вовремя подпустить потустороннего!

Все рассмеялись.

– Лида?

– Я?

– Да, ты. Просим!

Она сделала несколько шагов по веранде, с выжидательным вздохом обняла себя за пышные предплечья:

Люди рожают людей more,

Зомби хоронят more зомби,

Сон порождает more сон,

Смерть порождает more смерть,

Снег покрывает more снег,

Воду глотает вода more,

Дуб прорастёт сквозь more дуб,

Речка вольётся в more пруд,