Я взял кусок арматуры метра полтора длиной и шириной в два моих пальца, плазменным ножом заострил конец, с другой стороны приварил кусок болта. И арматуру, и болт взял с бота-разведчика, которого сбили лазером рептилоиды. Вот с этой арматурой я и дошел до наших. Острым концом пробивал грудь, если везло, а набалдашником проламывал голову. Не всегда везло, конечно, но дошел. С ранениями, но дошел.

Лооски вообще любят ритуальные атаки: частенько, после бомбардировок с орбиты, нас высаживали на зачистку, тут-то они и вылазили.

Шассена – так они называли последнюю атаку, атаку насмерть. Ты ползешь на мехе, а они прут, как лавина – кто с оружием, кто без. Складывалось ощущение, что твой мех пытаются завалить трупами. В первый раз очень испугался…

Когда мне исполнилось 16 лет, меня отправили в Имперское военно-техническое училище.

(Примечание: Имперское военно-техническое училище – место подготовки среднего общего обслуживающего и среднего узкоспециализированного персонала военной направленности)

Помню, как отец перед отправкой меня предупредил, что если я приеду без своего капитала из училища, на наследство могу не рассчитывать. Он очень хотел взрастить ту денежную черту, которая во мне никак не желала проявляться, и до сих пор она у меня так и не появилась.

Мама мне рассказывала, что еще во время учебы он зарабатывал больше некоторых преподавателей, ввиду неугомонной натуры. Я же был всегда спокоен, возможно, излишне, хотя иногда на меня находило, и появлялись приступы безбашенности. Мама за это называла меня тихим омутом.

Была в древности такая пословица то ли у росков, то ли у русков, не силен в истории. Звучала она так: «В тихом омуте черти водятся». Кто такие черти мне отец пытался объяснить, только я так и не понял. Рогатые, с копытами и хвостом, черного цвета и любят пакостить. И как это вообще понимать? В древней мифологии русов, даже профессора путаются. Папа меня называл богатырем. Иногда он мне рассказывал легенды того народа, говорил, что наш род оттуда корни ведет. Папа вообще был богат на странности.

Я был больше отца и матери. Мой рост составлял 215 см. Благодаря отцовским тренировкам со мной, я не был тростиночкой. Мой вес составлял 140 кг по земному тяготению. На Марсе, кстати, часто проявлялись мутации.

Отец частенько меня использовал как грузчика. Когда мне исполнилось 12 лет, он откуда-то привез военный тренировочный комплекс – сфера диаметром 12 метров и голографический проектор внутри, да еще специальный костюм с кучей датчиков. Тогда я познал боль и приобрел свою полезнейшую черту. Черту, отделяющую «не хочу» от «не могу». Отец часто говорил: «Не могу – это без сознания или паралич. Все остальное – не хочу!». Я потом нередко повторял эту фразу, когда зеленые необстрелянные сослуживцы стонали на тактическом учебном слаживании.

Тот архаичный агрегат, по недоразумению называемый «тренировочный комплекс», опустошал меня полностью, порой я не мог сделать и шагу – полз на карачках. Даже отец никогда перед тяжелой работой в него не залезал. Он мне рассказывал, что это еще урезанная модель. Папа, папа. Мне его очень не хватало. И на битве за Аринзе и на последней, за Суммом. На Аринзе был мой первый бой: жуткая смесь из страха и ярости. На Суммом была последняя битва. Там, где я разглядывал свою руку отдельно от меня. Нет, вы не подумайте – я бы никогда его туда не пустил, не дай бог, что с мамой потом случилось бы. Просто не хватало его руки на плече и шепота на ухо: «Можешь?» – «Да, могу!».

Иногда я вспоминаю их и думаю, что умерли они хорошо, легко, без мучений – одна вспышка, и все. Навсегда. А что до меня, то думать я начал поздновато. Без злости и ярости, четко осмысливая, что делаю. Эх, может, и не лежал бы сейчас обрубком в госпитале.

В день моего окончания Военного Училища по специальности «Оператор боевых роботизированных систем» я получил звание прапорщика. Стукнуло мне тогда 28. В эту же ночь, в пьяном угаре я узнал, что моей семьи, моей родной фермы, да и вообще живых на Марсе не осталось – лооски атаковали Марс и выкосили все, что было живое. У них кремниевая структура ДНК или что-то в этом роде. Нам на занятиях объясняли, что мы, в принципе, не можем быть совместимы, ни по полу, ни по еде, ни по атмосфере. Так что, они при атаке на планету в первую очередь скидывают кварзец-заряды. Эти заряды косят все, что живое на основе углерода и игнорируют любые наши щиты и защиты. В космосе эти заряды легко перехватывают ракетами, благо с ракетными носителями у рептилоидов всегда был швах.

А вот Марс никто толком не охранял. Что вы! В материнской системе? Нападение? Не смешите! Не смеялись.

В ту же ночь подал рапорт на перевод в атакующий корпус. Перевели.

За 10 лет войны я многое видел: и кровь друзей, и желчь врага, и безысходность схватки, и орбитальную бомбежку после команды «огонь на меня». Я все это видел, только жажда мести отделяла меня от окончательного безумства. Рвать, жечь, бить, топтать… Меня не брали транквилизаторы после боя. Я все куда-то рвался: «Бой, дайте бой! Есть еще ящеры. Они еще есть.» И все в том же духе. Отправляли на комиссию, думали, что я совсем слетел с катушек.

Меня приводили в чувства только сны – когда меня отпаивали алкоголем, я успокаивался и засыпал. Мне никогда не снились битвы и кошмары. Снилась мне все время наша ферма: поле виржа (это генномодифицированная рожь для выращивания на Марсе), наш дом, стада кирнов, мамин хлеб…

(Примечание: КИРН(Ы) – специально выведенная порода коров, имеет большое сходство с бизоном)

Папина рука на плечо, шепот в ухо и ответ: «Сможешь?» – «Да, смогу!» После таких снов просыпался, с полчаса плакал и не мог остановиться. А потом холодная ярость – скоро будет бой, надо подготовиться.

Все свое жалование я спускал у наших кладовщиков. У них было много из того, чего быть не должно. И ручное оружие спец. подразделений, и прицельные комплексы не от нашей техники, и плазмонейтронные орудия. Откуда у них это добро я никогда не спрашивал, а просто скупал все, на что хватает денег, чтобы усилить мех хоть на немного. Из-за этого, денег у меня толком так и не скопилось.

Поначалу зубами скрипел, сумасбродными атаками и безбашенными поступками прославился. Мой мех редко когда на точку сбора сам доходил. Только невероятная удача и, купленный на личные средства, десантный бронекостюм в багажнике меня спасал. Потом уже, в целях принуждения исполнять приказы дословно, меня зам по тактике натяг… ругал. Позже запал злости пропал, а уж потом я задумался: а что дальше? Война ведь к концу идет, сослуживцы о доме болтают, кто как с выходным пособием поступит. А потом спросили меня, что я куплю в первую очередь? Я долго молчал, пытаясь найти свою мечту, но кроме родителей и братьев в голове ничего не было. Я тогда ответил: «Надгробный памятник закажу…»

После тех посиделок неделю ходил смурной. Я и так не особо общительный, а после этого случая от меня вообще шарахаться стали. А в голове все крутилось одно и то же: без семьи, без детей и без места, что можно было назвать домом? За месяц до финальной битвы на родной планете рептилоидов, Суммом, я определился, это вышло само собой. Я перестал нагнетать себя и попытался, лежа в кубрике перед отбоем, почувствовать себя счастливым. И тут пришло понимание, что я был по-настоящему счастлив там, дома, на поле виржа, там, где остались мои родители. Мне не перестала сниться наша ферма, но плакать после этих снов я перестал. Стали появляться теплые чувства, как будто папа потрепал по голове, и мама обняла. Ярость в боях перестала захлестывать, остался холодный расчет, с оглядкой на пехоту и службу обеспечения. Комбат как-то мне сказал, когда я поделился с ним изменениями в своих снах: «Ты просто стал профессионалом». Только с ним я был откровенен. Даже психотерапевтической комплекс в госпитале не заставил меня сказать столько, сколько сказал я комбату. Не верил я электронным мозгам, а комбату верил. Мы вместе стояли в линии обороны на мехах. Комплекс же видел раза три за службу.