Гораздо более, нужно честно сознаться, меня все-таки привлекал авантюрный, «поэмо-экстазовский» путь. Обстоятельства потворствовали моим тайным размышлениям, я к тому времени, волей случая, начал систематически «подхалтуривать» в еженедельной передаче только-только оперяющегося телевидения. Режиссер этой передачи, Алексей Александрович Рессер, обратил на меня свое рассеянное внимание во Дворце пионеров, вследствие чего каждое воскресенье я стал появляться на первых, от того особенно чтимых, телеэкранах в белой рубашке с красным галстуком. Опять же слегка выкатив глаза и взметнув над головой пионерский салют, я ежевоскресно звонко выкрикивал: «Здравствуйте, ребята! Начинаем передачу „Юный пионер“», вслед за чем с той же жизнеутверждающей непринужденностью бодро вел журнал до конца.
Алексей Александрович Рессер был очень хороший, честный и чистый, как слеза младенца, человек. Это он мне впоследствии дал единственную необходимую рекомендацию во ВГИК. Наверное, вообще главным моим везением и счастьем в жизни было то, что в моменты кризисов и надломов судьба вот так вот, каким-то беспечным дуриком, выводила меня на исключительных, просто замечательных по своим человеческим качествам людей.
Конечно, журнал еще более прибавил мне сомнительной славы. Но про себя-то я с самого начала, конечно, знал, что «Юный пионер» — это халтура, и к своей тогдашней телевизионной деятельности никогда по-иному не относился. Однако именно в этой халтуре и обнаружил меня Игорь Петрович Владимиров, работавший тогда в БДТ у Георгия Александровича Товстоногова очередным режиссером, а обнаружив, пригласил играть на сцене прославленного театра.
Вся эта диковинная карьерная кутерьма временно завершилась тем, что теперь уже я обнаружил себя за кулисами. Мне дали большую роль в «Далях неоглядных», пьесе сочинения Николая Вирты, и поначалу раз пять в месяц я играл на этой, без сомнения, великой сцене вместе с выдающимся Полицеймако, тогда же за кулисами познакомился с Евгением Лебедевым, чуть позже — с Сергеем Юрским, Владиславом Стржельчиком, Кириллом Лавровым. Репетиции вели Игорь Петрович Владимиров и Роза Абрамовна Сирота. Потом в их работу включился и «сам», как его называли в театре, — Георгий Александрович Товстоногов, придавая сделанному до него завершенность и блеск.
Шел 1955 год, это было еще только начало стремительного взлета БДТ. Взлет я переживал вместе с театром. И что необычайно отличало этот превосходный дом от «халтур на телевидении» — здесь я впервые увидел и ощутил радость нормальной, неистеричной театральной атмосферы, нормальной профессиональной работы чрезвычайно одаренных и удачливых людей. Я провел в БДТ два или даже три года. Не могу сказать, что так уж проникся к подмосткам тем самым «трепетным» отношением, но уважение и любовь к этому роду человеческого труда у меня возникли. Я видел честное, серьезное, рабочее отношение к своему уникальному ремеслу. Там я понял, что это значит — «служить в театре». Мне даже выдали удостоверение, где значилось, что Соловьев Сережа является артистом Большого драматического театра имени Горького.
Два раза в месяц мне платили деньги, пусть небольшие, но я знал, что получаю их за работу, а не за халтуру или за трепет. Мне передавали на каждый месяц мое рабочее расписание, где были точно обозначены дни спектаклей с моей занятостью, и с учетом этих дней я уже планировал все свои остальные, на глазах становившиеся все более и более взрослыми дела.
А в театре все тогда еще были так молоды! О, что творилось за кулисами, какой блеск и восторг артистизма, ума, юной силы — просто невероятно! Я иногда гримировался с великими этими актерами в общей гримерной, в ожидании выхода они травили друг другу байки… Потом, много лет спустя, однажды, я с такими физическими чувственными подробностями вдруг вспомнил это ощущение глядящей на тебя черной бездны с прозолотью колоссального зала, в котором лишь мерцают, отражая свет, поверхности чьих-то очков да навстречу тебе идет могучее электризующее дыхание глядящих на тебя людей. Было это в Малом театре, когда Таня Друбич, играющая Соню в чеховском «Дяде Ване», впервые вышла на эту легендарную сцену.
Три года подряд продолжалось это счастливое хождение к Товстоногову. Мало-помалу я начинал ощущать себя вполне театральным человеком. Но вот тут-то и ахнуло мое первое кинематографическое потрясение — фильм «Летят журавли». Потрясением эта картина была не только для меня — для целого поколения. Андрей Кончаловский, Глеб Панфилов, Василий Шукшин, Алексей Герман — все когда-то говорили о том же: встреча с этим фильмом стала поворотным моментом в судьбе. Я и до сих пор в счастливом плену гениальной магии этой картины: однажды опаздывал на какую-то важную встречу и вдруг услышал по телевизору бой кремлевских курантов — узнал сразу эти особые, невозможно знакомые удары — начало «Журавлей». Думал, ну погляжу минутку — ведь уже, может, раз в двадцатый смотрел — минутку посмотрю и пойду. А никуда уйти так и не смог — простоял перед телевизором в пальто и шапке до самого конца.
Можно, допустим, эту картину выучить наизусть по кадрам, можно теоретически разобрать, как снята каждая сцена, но все-таки как это объяснить, этот сердечный спазм, который с неумолимостью смены времен года возникает со зрителем в тот момент, когда духовой оркестр начинает играть «Прощание славянки» и Вероника (в который раз!) швыряет в толпу печенье, а они идут, уходят — и это уже навсегда!..
Мне не было, точно, не было еще и четырнадцати лет — откуда в столь нежном возрасте печаль о счастье или несчастье какой-то там чужой взрослой женщины; но помню со всей отчетливостью, как лично мне отчего-то необходимо было счастье этой самой неведомой Вероники. Конечно, я понимал уже, что сколько бы раз еще и еще ни смотрел картину, Борис с фронта не вернется, как не выплывет из реки Чапаев. Но сила сострадания к героине была такова, что как-то я даже с изумлением поймал себя на том, что перипетии судьбы этой столь невероятно сыгранной Татьяной Самойловой женщины вызывают во мне никак не меньшее сочувствие, чем, скажем, судьба моей собственной матери. Что это? Отчего? Ведь ее, Вероники, верно, никогда и в жизни-то не было!
Татьяна Самойлова в фильме «Летят журавли»
И почти сразу еще одно поразившее удивление: по телевизору показали документальные кадры — как снималась смерть Бориса. Видел, как волоком тащили через какую-то немыслимую лужу и грязь в кепке и ватнике оператора Урусевского, а он снимал, и как укладывали в воду знакомого мне актера Баталова, но он в этот раз был как бы совсем не Баталов и совсем мне не знаком, он был Борисом и через несколько мгновений должен был погибнуть, а Урусевского тащили с камерой к этой погибели через лужу, и он ее снимал: значит, все прежде виденное на экране в кинотеатре было рукотворно, придумано, воссоздано людьми? Значит, есть такая особая, другая реальность — кино, где может родиться такое вот чудо навек запечатленной душевной жизни каждого отдельного человека.
Уже позже, взрослым, я прочитал у Бунина о впечатлении, когда-то произведенном на писателя первым посещением писчебумажной лавки: ему казалось, что сам запах бумаги рождал ощущение праздника, счастья. Наверное, вот таким же поразившим воображение праздником были для меня эти документальные кадры, вдруг сделавшие чарующим и дикое словообразование «Конвас-автомат» и манящим чудо рождения на глазах новой реальности, способной стать такой же, а может быть, даже и более волнующей, чем сама жизнь. Впрочем, это было так, но и не совсем так.
Я, допустим, к тому времени уже много раз видел Смоктуновского, несколько раз мы даже зарплату вместе в кассе БДТ получали. Слава его была неправдоподобной. Когда он шел по Невскому — Невский вставал. И все потому, что у Товстоногова он сыграл князя Мышкина. И вдруг вокруг говорят, что он уходит из театра, чтобы сниматься у Калатозова, в «Неотправленном письме». В театре — скандал, за кулисами нервные разговоры: «Кеша рехнулся, уезжает куда-то в тайгу на два года, будет жить в вагончике-бытовке и с этой целью бросает у нас „Идиота“, Гога назад его никогда не возьмет…» А чуть позже я вижу за кулисами живого Смоктуновского и завидую ему дикой завистью: он будет сниматься в новом фильме авторов «Журавлей»…
