— Ты умеешь, вернее, ты согласишься доить? — неожиданно спрашивает гость, немного оживившись.

— А у тебя нет доильного аппарата?

— Пока нет. В будущем году, если проведу электричество…

— Когда-то я доила, только я не соглашусь доить десять коров, даже пять, — твердо говорит она. — Нет, заранее предупреждаю, доить я не буду. Вы, верно, невнимательно прочли мое объявление на бирже труда.

— Да я его и в глаза не видел, — смущенно говорит он. — Это все моя невестка.

— Твоя невестка? Та, с которой я утром разговаривала по телефону?

— Да, это она всем заправляет.

Ауса в недоумении смотрит на гостя.

— Так что, она к себе или к тебе нанимает работницу?

— Да нет, работница нужна мне, я уже давно ищу, с тех пор как сестра вышла замуж и уехала вместе с матерью. Я не думал, что так трудно найти женщину, которая согласилась бы жить в деревне. Моя невестка взялась помочь мне, потому что должна отправить ко мне своих детей, двух мальчиков и девочку, ей тут с ними не управиться.

Ну, это уж слишком!

— Значит, если человек терпит, на него можно взвалить целую ораву сорванцов? — возмущенно спрашивает она.

— А с деревенскими всегда так поступают, — отвечает он и бросает на нее косой взгляд. — Когда городские не могут сладить со своими детьми, они всегда норовят отправить их в деревню. Круглый год донимают своими просьбами. И ты должен к ним хорошо относиться, а в деревне с ними не легче, чем здесь. Вообще-то в деревне теперь многое изменилось, теперь там машины, а это совсем другое дело. Но меня доконала дойка, а то бы мне и в голову не пришло нанимать работницу, да еще с ребенком. У меня восемь коров, но доятся сейчас только шесть, хотя в скором времени будут доиться семь. А одна стельная, она только осенью отелится.

— Твоя невестка сказала, что у тебя их десять, — говорит Ауса, и ее голос звучит более резко, чем ей хотелось бы в разговоре с незнакомым человеком.

— Она посчитала и телочек. У меня с осени оставлены две телочки. Так вот, я насчет дойки, может, ты хоть иногда мне поможешь? Ну, например, когда мне надо убрать до дождя сено или что-нибудь в этом роде… Я только из-за этого и приехал сегодня в город. Утром я сам дою, не беспокойся, я рано поднимаюсь. А вот вечером, когда надо бросать сено и идти доить…

— Я понимаю, — говорит она, и голос ее звучит немного мягче. — Только уж и не знаю, как быть, боюсь, не справлюсь.

Она бросает взгляд на его руки — мозоли, ссадины, чернота под ногтями. Все-таки несправедливо, что такому трудолюбивому человеку приходится просить помощи, как милостыни, чтобы хоть немного облегчить свое рабство. Но какое ей до него дело? Пусть каждый думает сам о себе.

— А я-то надеялся…

Гость говорит как бы самому себе.

Он смотрит на свои руки и продолжает после долгого молчания:

— Нет, видно, придется бросать.

Снова наступает молчание. Гость сидит, будто примерз к сиденью, а Ауса пытается задушить в себе доброту, перерастающую в сострадание к тем, кому в жизни приходится не легче, чем ей. Какое ей дело до этого человека, ее не должно волновать, бросит он свой хутор или нет. Но она почему-то чувствует себя виноватой.

Ауса тянется к пачке сигарет, лежащей на столе. Глупо, но она должна что-то сделать, что-то сказать. Потому что в известной степени она приходится родней этому человеку: они родились в одном сословии, ее родители до сих пор живут в деревне и тоже больше всего боятся, что им придется бросить хутор, что некому будет передать хозяйство. Хочешь не хочешь, а она с этим человеком связана как бы кровными узами.

— Ты куришь?

— Что? Да, иногда.

Он неловко вынимает из пачки сигарету, и она быстро подносит ему огонь.

— А ты?

— Редко. Я почти бросила, когда ходила беременная. Это дорогое удовольствие, впрочем, как и все остальное.

Ауса тоже закуривает. Они курят молча. Маленький Оускар перестал играть с новым автомобилем и смотрит на незнакомого человека, слышит, как он говорит о молоке и коровах, которых Огги зовет «му-му». Огги внимательно слушает, вот говорит гость, вот мама отвечает ему. Потом они перестают говорить и курят. Никто из них не обращает внимания на мальчика, пока тот не подходит к гостю и не кладет ему на колено руку.

— Ты хороший дядя?

Лицо гостя мгновенно смягчается при виде любопытства и ожидания, написанных на открытом лице мальчика. Ауса краснеет, вот что значит откровенничать с глупым ребенком!

— Не знаю, — отвечает гость и гладит мальчика по головке.

— И Огги хороший, — говорит мальчик и гладит гостя по колену.

— Тебе бы по травке побегать, — вслух думает гость и улыбается. У него приятная улыбка и белые зубы, мальчик не сомневается, что он и есть хороший дядя.

— И цветочки, — с трудом выговаривает Огги непривычное для него слово.

— Небось любишь цветочки, малыш? — Мальчик прижимается к коленям гостя и внимательно смотрит ему в лицо своими большими выразительными глазами.

— И ав-ав. Му-му даст Огги много молока. — Он разводит руками, показывая, сколько молока даст ему корова.

— Конечно, му-му даст молочка такому славному мальчику, — отвечает гость, он больше не кажется примерзшим к сиденью, он даже как будто уже и не потный, каким был вначале. Ауса видит это и не знает, на что решиться. Огги явно нравится гость, он, должно быть, любит детей. Они с Огги хорошо понимают друг друга. Мальчик в первый раз разговаривает так с незнакомым человеком, обычно он стесняется и плачет.

— От коров большой доход? — спрашивает наконец Ауса, чтобы нарушить молчание.

— Как сказать. Нет, кое-какой доход мне все-таки удается от них получать, но мыть бидоны… вот в чем беда, с тех пор как уехала сестра. Пока она жила дома, она сама за этим следила. У меня молоко получается третьего, а то и четвертого сорта, тут уж не до прибыли… один убыток.

Он говорит с ней, как будто с ребенком. Огги это нравится, он стоит упершись руками в колени гостя и не отрываясь смотрит ему в лицо.

— Все-таки ты должен немало получать от коров. Наверно, у тебя есть и другой скот?

— Не скажу, чтобы я очень много выручил от них в нынешнем году, — отвечает он и продолжает, будто рассуждая с самим собой: — Ну что, есть у меня, кроме коров, шестьдесят овец, это чепуха. Долги, вот что гробит человека хуже всякого каторжного труда. Вечно ты кому-то должен и нет сил освободиться от этих долгов. И все стоит недоделанным, потому что деньги идут на покупку машин. И на стройку. Первым делом я поставил амбар, а нынче собирался поставить хлев. Надеяться мне не на кого. Думаешь, мне удалось хоть что-нибудь скопить к Новому году? Как бы не так! Молочные машины приобретены в долг, а теперь придется брать заем на покупку удобрений. Не знаю, удастся ли мне построить хлев этой весной. Боюсь, что нет, ведь еще надо выплатить проценты по займу за дом, хотя это и небольшая сумма. А за амбар, а за установку для сушки сена, ведь все приобретается в рассрочку. А выплачивать сестрам и братьям их долю в наследстве! Нет, содержание хутора обходится очень дорого, ведь мне нельзя повышать цены на продукты, а то вы не сможете их покупать. Я сам не понимаю, как можно так работать. Тебе-то это незнакомо, ты горожанка…

— Я деревенская, — говорит она тихо. Если бы знать, может, он и есть тот хороший дядя, о котором она рассказывала Огги, когда их никто не слышал! Наверно, нет. Оггин папа. Кто он, Оггин папа? Ведь у Огги нет папы, есть отец, который платит ему алименты, положенные по закону. Если бы не закон…

— А дом у тебя большой?

— Большой, по крайней мере для меня. Мы-то строили на всех — брат, которого уже нет, сестра, мать, брали заем. Брат ушел в море, хотел побольше заработать… У тебя славный малыш.

Он наклоняется и гладит мальчика по головке. Ауса понимает. Им хотелось жить вместе, обоим братьям и сестре. Брат ушел в море и не вернулся.

От волос гостя пахнет хлевом, видно, ему много приходится возиться с коровами, но ведь это прекрасное занятие — превращать траву в молоко для детишек! Если она будет получать в деревне две тысячи в месяц, ей удастся скопить к зиме значительную сумму. К зиме? Маленькому Огги гость явно пришелся по душе. Конечно, он неуклюжий и потный, и ему под сорок, а может, и больше. Но какое это имеет значение? Может, у себя в деревне он смотрит человеку прямо в глаза? И он умеет ладить с детьми.