— Когда два свидетеля говорят разное, решить, кто прав, поможет только пытка, — отозвался Ушаков. — Сейчас вас отведут в каземат, а через два дня мы вновь поговорим. Подумайте, Алексей Григорич, чего ради вам терпеть такую муку.
* * *
Ушаков встал, подошёл к двери и выглянул наружу.
— Протасов! — позвал он дежурного преображенца, что мыкался возле расспросной. — Уведи.
Анна быстро взглянула на человека, сидевшего рядом. Он смотрел в упор — лицо бледное, в тёмных глазах горечь и укор.
— Жалеешь, что спас мне жизнь? — с вызовом бросила она едва слышно.
— Нет. — На красивом лице мелькнуло выражение гадливости, словно обладатель увидел мокрицу, ползущую по стене. — Жалею, что считал тебя другом.
Он встал и шагнул навстречу караульному, в дверях обернулся, бросив на неё полный презрения взгляд, и скрылся в тёмном проёме.
Проводив глазами арестанта и его конвоира, Анна дождалась, пока за ними закроется дверь, и обернулась к генералу.
— Меня вы тоже отправите в каземат?
Ушаков всплеснул руками, при его богатырской стати жест этот выглядел почти комично.
— Помилуйте, дружочек, что за странные фантазии?
— И кого из нас вы станете допрашивать первым?
Он вздохнул.
— Никого не стану.
Анна вздрогнула.
— Почему?
— Так не терпится оказаться на дыбе? — Он усмехнулся. — Вам ведь тоже придётся свои слова кровью подтверждать.
— Я готова.
Ушаков покачал головой.
— Я многое видел на своём веку, дружочек, и людишек перепытал не одну тысячу, и мне вовсе необязательно поднимать человека на дыбу, чтобы узнать, откажется он от своих показаний или нет. Я очень редко ошибаюсь в людях. Розум ваш умрёт под пыткой, но от слов своих не отступится, можете мне поверить.
— Он тюфяк и рохля!
— Это вам только так кажется. Есть люди снаружи мягкие и кроткие, но внутри у них стальной стержень… На моей памяти твёрже всех оказалась восьмидесятилетняя старуха, что обвинялась в колдовстве. Я чаял, от первого удара из неё дух вон, а она вытерпела столько пыток, сколько ни один матёрый мужик не вынес.
— Тогда как же доказать, что Елизавета собиралась сбежать?
— Никак. Об этом вам следовало думать прежде. Не зря говорят, бабий язык, что помело, а ум, хоть и заковырист, да неглубок…
— Но почему? Есть же ещё Чулков, Мавра!
— Вы станете меня учить, как вести дознание? — В добродушно-мягком тоне Ушакова лязгнул металл. — Впрочем, так и быть, я вам отвечу: Чулкова я допросил, они с вашим гофмейстером по одним нотам поют. Мавру Егоровну покуда не трогал, но уверен и она мне ту же сказку сказывать станет… Вы верно заметили, что я отпустил копииста? Это затем, чтобы между нами никакой недосказанности не осталось. Учтите, сударыня, то, что я сейчас стану вам говорить, я скажу лишь потому, что вы дочь моего близкого друга.
Переход с «дружочка» — имени, которым Андрей Иванович обращался к ней лет с десяти, на «сударыню» неприятно царапнул Анну, и она с тревогой глянула на собеседника.
— Ибо слова мои — та самая крамола, с каковой я поставлен бороться, аки Дон Кишот[156] с ветряными мельницами…
Он встал из-за стола и прошёлся по подвалу; подошёл к дыбе, подёргал зачем-то свисавшие с неё верёвки. Затем вновь обернулся к Анне.
— Я честный служака, дружочек. Ежли бы Елизавета действительно попыталась сбежать, я бы арестовал её за государственную измену…
— Но она действительно пыталась сбежать! — закричала Анна.
— Теперь сие трудно доказать, и делать этого я не стану…
— Почему?!
— Потому что Её Величество — немолодая незамужняя дама, у которой нет детей. И которая даже наследника по себе второй год всё никак не объявит. Случись с нею несчастье, на престоле окажется Её Высочество Елисавет Петровна. И я не хочу очутиться на Соловках вслед за моим прежним начальником. А потому не буду без особливой нужды мучить близких ей людей. Я чаю, полученного ею урока будет достаточно, чтобы впредь сидеть тише воды, ниже травы.
Ушаков остановился и пристально взглянул Анне в глаза.
— Вы верно, удивлены, дружочек, что это старый дурак перед вами тут языком мелет и дыбы не боится? Я полагал вас весьма умной барышней, однако последние события, к несчастью, разуверили меня в оном. А посему мне придётся сказать вам то, что умному человеку говорить я бы не стал: кричать на меня «Слово и дело!»[157] или бежать с доносом бесполезно. Сгубите и себя, и своего мужа. Как вы заметили, я по-доброму отношусь к вам, но в случае подобной глупости даже я не смогу вас спасти.
— Но как же я? Я же честно служила вам! Да, я совершила ошибку, поддалась минутному порыву, но я не предавала вас! Я была уверена, что ему не догнать Елизавету.
Ушаков вздохнул, и Анне показалось, что глаза его погрустнели.
— Вы сделали глупость, дружочек. Невозможно одним гузном на двух седалищах усидеть. Или вы служите престолу, или нормальным человеческим чувствам — любви, дружбе, состраданию… «Никто́же мо́жетъ двема́ господи́нома рабо́тати: лю́бо еди́наго возлю́бит, а друга́го возненави́дит: или́ еди́наго держи́тся, о друзем же неради́ти на́чнет[158]». Так что теперь я вряд ли смогу вам помочь.
-------------------
[156] Герой романа Мигеля де Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». В XVIII веке произносили не «Дон Кихот», а «Дон Кишот».
[157] Формула доноса в политическом сыске XVIII века, при которой каждый, знающий о затевающейся измене, произнеся эти слова, мог свидетельствовать представителю властей против любого лица. Тайной канцелярии же вменялось разбираться, имеется в доносе правда или это способ сведения счётов. При этом доносчик зачастую сам оказывался на дыбе, как и тот, на кого он доносил.
[158] Цитата из Евангелия от Матфея 6:24
* * *
Двое суток Алёшка провёл в каземате. Если Ушаков рассчитывал, что за эти дни он вконец иструсится в ожидании пытки, то жестоко ошибся. Случилось наоборот. Алёшка больше не испытывал прежнего тошнотворного липкого ужаса и целыми днями попеременно то молился, прося Бога дать ему сил, как древним мученикам, то думал о Елизавете. И то и другое укрепляло дух.
И когда на третий день поутру его привели в знакомый подвал, он был готов ко всему. Во всяком случае ему так думалось.
Алёшка ожидал увидеть палача с кнутом в руках, полную углей жаровню, но в подвале никого, кроме самого Ушакова не оказалось, даже протоколиста не было.
— Ну что, Алексей Григорич? Не надумали правду говорить? — спросил Ушаков добродушно.
— Я говорил правду.
— Полноте, юноша! Я знаю, что вы лгали. — Собеседник усмехнулся, сделавшись похожим на доброго дедушку. — И мне несложно будет вырвать у вас признание. Фёдор Пушников, наш штатный палач, большой мастак по этой части. Но я хочу предложить вам соглашение — я не стану пытать вас, и любезная вашему сердцу дама не пострадает. — Он хмыкнул. — На этот раз не пострадает. А уж как там дале, будет зависеть от её поведения на будущее… Коли умна, с огнём баловать боле не станет… Словом, я вас отпущу.
Алёшка воззрился на него, не веря ушам.
— Но с одним условием… Вы станете доносить мне всё, что будет происходить при дворе Её Высочества.
Кровь ударила в голову так, что показалось, будто в лицо плеснули кипятком. Перехватило дыхание.
— Лучше пытайте…
— Эх, молодо-зелено… — Ушаков покачал головой. — Кровь горяча, а ума кот начхал… Нет чтобы послушать старого мудрого человека… Вы бы мне про Елизавету рассказывали, а я бы вам совет давал, как лучше её от беды уберечь… Но нет, будете сами на грабли наступать. Впрочем, я не сомневался в вашем ответе, хотел наблюдательность свою проверить. — Он внезапно стал серьёзным, глаза сверкнули сухим стальным блеском. — Я вас отпущу. Безо всяких условий. Но запомните, юноша: я всё равно буду знать про каждый шаг Её Высочества, и если вы любите её — а я вижу, любите, — вы должны впредь удерживать её от глупостей. У меня нет желания причинить Её Высочеству зло. Я, Алексей Григорич, не людоед, что кровушку живую пьёт и ею одной сыт бывает, я цепной пёс возле трона. Мой долг защищать монарха от крамолы и измены. И я зубами рву всех крамольников и изменников. Мне дела нет до того, кто они. И если на троне окажется Елизавета Петровна, я так же буду грызть и рвать тех, кто станет угрожать ей. Так что пусть живёт тихо, не раздражает императрицу, и я её не трону.