Здесь тоже не было ни души, свет не горел, лишь из окна лился мягкий лунный сумрак, серебривший наполнявшие комнату предметы. На бюро в беспорядке валялись какие-то бумаги, и человек с сожалением подумал, что неплохо было бы заглянуть в них, но сей момент делать этого точно не следовало. Глаз уловил движение сбоку, и сердце ухнуло вниз, словно сорвалось с постромков. Резко обернувшись, он увидел собственное тёмное отражение в висящем на стене огромном зеркале. Капля пота сползла по виску, противно взмокли стиснутые ладони. Чёрт бы побрал Елизавету с её страстью к самолюбованию!

Впереди чернильной тьмой, будто вход в преисподнюю, темнел проём двери в спальню, и, на миг замявшись на пороге, человек вступил внутрь.

Мягкий ковёр на полу скрадывал шаги, он заозирался — никого. На столике возле кровати догорала свеча, а рядом, за спущенным парчовым пологом угадывалось шевеление.

Под гулкие частые удары в груди он приблизился, запнулся — на полу были разбросаны какие-то вещи, — и чуть раздвинул тяжёлую, прохладную на ощупь ткань. Два тела в ворохе подушек и перин, слившись воедино, исполняли самый древний в мире танец. Влажно поблёскивала в темноте спина, длинная и сильная, как у молодого коня, матово белела на её фоне округлость бедра, смуглая рука лежала на мягком полушарии груди. Дыхание звучало в унисон: то медленное и глубокое, то частое и резкое, тихий вздох, протяжный стон…

Интересно, почему это действо, необходимое для воспроизведения себе подобных, Господь задумал именно таким — сокровенным, тайным, дающим власть над тем, с кем его исполняешь, чтобы и самому тут же попасть в эту зависимость? Отчего кажется оно постыдным и порочным? Оттого лишь, что приносит наслаждение? Но почему наслаждение считается грехом, если задумал его сам Господь?

Человек бесшумно отступил к двери. Что ж, казак оказался не промах… Кто бы мог подумать, что у него хватит на это дерзости! Впрочем, его можно только пожалеть…

* * *

Он проснулся, едва засерел рассвет, и мир за окном наполнился утренним птичьим щебетом. Открыл глаза и в первый миг не понял, где находится — взгляд упёрся в вышитый райскими птицами парчовый полог. Алёшка повернул голову и улыбнулся — так и есть, в раю.

Прислонившись щекой к его плечу, рядом спала Елизавета. Рука её лежала у него на груди, слегка подрагивали пальцы. Захлёбываясь каждым вдохом, точно не в постели лежал, а бежал по косогору, Алёшка не мог отвести от неё глаз. Пушистые ресницы вздрагивали, припухшие губы приоткрылись, тёплое дыхание щекотало ему кожу.

Он понимал, что должен немедленно встать, одеться и как можно скорее покинуть эту комнату — ещё, не приведи Господь, увидит кто, как он отсюда выходит… Не нужно, чтобы, проснувшись, она застала его здесь… Не его она обнимала этой ночью, не его имя шептала на пике наслаждения… Не его захочет увидеть с собою рядом, открыв глаза.

Он всё понимал, не дурак был. И каждая мысль отдавалась в груди мучительной, пронизывающей болью. Но уйти не мог — всё тянул, глядел на неё, стараясь запомнить лицо, и это ощущение близости любимого человека, ощущение, которое, он был уверен, ему больше никогда не испытать.

Она дышала легко, невесомо вздрагивала прядь золотистых волос, лежавшая на щеке, пышная грудь медленно двигалась под тонким батистом, почти не скрывавшим её очертаний. Он знал, что не должен смотреть, что ворует счастье, предназначенное другому, что это нечестно и даже подло, и фактически он воспользовался случаем — окутавшим Елизавету забвением… Всё знал и понимал, но уйти не мог, как не смог ночью, когда эти губы целовали его и шептали чужое имя, так похожее на его собственное.

Алёшка судорожно прерывисто вздохнул. Он успеет испить всю эту чашу тоски — не теперь, позже… А сейчас он должен уйти… Прямо сей же миг. Только поглядит на неё ещё чуточку, ещё пару мгновений, и уйдёт…

Нестерпимо хотелось коснуться её губ, тронуть пальцем беззащитную впадинку между ключиц, нежную мочку уха, провести ладонью по скуле, шее… Он даже протянул руку — она замерла над разметавшимся по подушке облаком волос — и, тяжело вздохнув, убрал.

В общем, дождался… Скрипнула дверь, прозвучали быстрые, грузные шаги, раздвинулись занавеси парчового полога, и в их прогале возникло лицо Мавры Чепилевой. Завидев Алёшку, она вытаращила глаза и разинула рот. Он оцепенел. Чуть помедлив и, как показалось, внимательно рассмотрев всю диспозицию — разбросанную по полу одежду, смятую постель и глубоко спящую Елизавету, Мавра вышла. И он, осторожно высвободившись из-под лежавшей на груди руки, наконец, поднялся. Елизавета глубоко вздохнула, завозилась, но глаз не открыла, и вскоре дыхание её вновь сделалось ровным. Алёшка осторожно оделся, бросил последний взгляд — прощальный — и на цыпочках вышел из спальни.

Пройдя две смежные комнаты, в которых, по счастью, не оказалось ни фрейлин, ни прислуги, он, вместо того чтобы как можно быстрее покинуть эту часть дворца, шагнул к соседней двери. Уверенности, что Мавра живёт именно здесь, не было, но он всё же рискнул.

По счастью, не ошибся.

— Мавра Егоровна, — с порога начал он, едва она обернулась на звук шагов, — прошу вас! Не рассказывайте никому о том, что видали!

Она с интересом смотрела на него и молчала.

— Очень вас прошу! Пожалуйста! — Алёшка не знал, что ей посулить или чем пригрозить, и понимал, что выглядит смешно и глупо.

— Отчего же? — наконец, проговорила она насмешливо. — Вы жалеете о случившемся?

Он взглянул ей в глаза серьёзно и печально.

— Я бы жизнь отдал за то, чтобы пережить это снова, — проговорил он тихо. — Но нельзя, чтобы про сие узнали. Ладно бы я был из благородных… А так… Станут её имя в каждом кабаке трепать. Не рассказывайте, Мавра Егоровна!

Мавра молчала, продолжая глядеть задумчиво, словно решала какую-то непростую задачу.

— Мне идти надобно, — сказала она, наконец, и добавила, неожиданно перейдя на «ты». — Приходи вечером, как стемнеет, в беседку на косогор. Поговорим.

И вышла из комнаты.

* * *

Ну наконец-то! Казак оказался не таким уж валенком, каким мнился — она-то полагала, что до Страшного суда станет смотреть на Лизавету собачьими глазами да вздыхать, а он-таки уложил её в постель! Ай, молодец! Мавра готова была его расцеловать. Теперь дело стронется с мёртвой точки, она была уверена. А то уж стала всерьёз опасаться за здоровье подруги, особливо после того разговора с Лестоком.

Открыв дверь, вошла в комнату, нарочно стараясь произвести побольше шуму — помогло. Елизавета открыла глаза, села на постели и потянулась сладко, точно кошка — она всегда напоминала Мавре кошку: гибкую, грациозную, обманчиво ласковую и независимую.

— Как почивала, голубка моя? — Мавра улыбнулась ей чуть насмешливо, с намёком.

— Ох, Мавруша! Какая я нынче счастливая! — Елизавета рассмеялась радостно и легко. — Какой мне сон чудный привиделся! Просыпаться было жаль!

Мавра присела рядом, глядя вопросительно.

Елизавета чуть смутилась, скулы мило порозовели, и глаза она потупила.

— Этакий сон нынче и вспоминать-то грех… Да простит меня Пресвятая Богородица! — Она быстро и будто бы виновато перекрестилась на висевшие в углу образа. — Мне снилось, как мы с Алёшей любим друг друга… Всё было так… так упоительно, будто наяву! Нет, лучше, нежели наяву! Он был так нежен, так пылок, так трогательно осторожен, точно в первый раз…

Чем больше она говорила, тем сильнее сжималось у Мавры сердце и тем растеряннее она себя чувствовала, понимая, что подруга принимает настоящую ночь любви за сновидение, да ещё и предмет его видит вовсе иным, нежели тот, что был на самом деле. Требовалось срочно раскрыть ей глаза, объяснить, что же случилось в действительности, но слушая, с какой нежностью та пересказывает свой «сон», вспоминая возлюбленного, и как верит, что Бог послал ей грёзу в утешение и знак того, что скоро они будут вместе, язык у Мавры становился чугунным и отказывался произносить правду.