Отправив Прасковью к себе и велев держать язык за зубами, она вновь принялась молиться. Истово, горячо, как в детстве, когда Господь был близко и слышал каждую их с сестрой просьбу — наивную и полную искренней веры в милость Божью. Она плакала, умоляла и дала обет, что все они проведут Успенский пост в монастыре, лишь бы только Мавра осталась жива.

* * *

Соглядатай Ушакова, жадно ловивший каждое слово из разговора цесаревны и фрейлины, неслышно, точно кот, отступил и шмыгнул прочь от покоев Елизаветы. Вокруг было темно и тихо, лишь одна из девок дремала под дверью, за которой помирала старшая фрейлина.

Он с озабоченным видом прошёл мимо, и горничная, низко поклонившись, вновь заклевала носом. Очутившись в своей комнате, присел возле окна, обдумывая удивительную новость, которую узнал. Пока было не вполне ясно, может ли услышанное помочь в его задании. Впрочем, это будет зависеть от того, выживет ли Мавра. Если умрёт, вряд ли получится доказать, что цесаревна потакала распутству и детоубийству, а вот ежели останется жива, возможно, и удастся сыграть по-крупному. Но для этого нужно раздобыть зелье.

Плохо, что возле умирающей толпится столько народу… Впрочем, надо проследить за её комнатой, быть может, и доведётся улучить момент, когда болезную оставят одну.

Глава 16

в которой Елизавета молится, гневается и слушает пророчества, а некто ищет улики

За обедом в трапезной царили тревога и уныние, разговаривали мало, то и дело повисала гнетущая тишина — все уже знали, что Мавра опасно больна. Вид кушаний вызывал у Елизаветы отвращение, поковыряв в тарелке вилкой и почти ничего не проглотив, она встала из-за стола и ушла к себе. Вскоре заглянул Лесток, лицо его было хмурым: кровотечение не останавливалось, и в себя Мавра так и не пришла.

— Если излияние не прекратится до завтра, надежды, что она выживет, нет, — предупредил он.

Разумеется, все развлечения Елизавета отменила и теперь сидела возле окна, бездумно следя за сновавшими по Соборной площади людьми.

Господи, неужто она умрёт? Её Маврушка, лучшая подруга, с которой они вместе выросли, весёлая, бойкая, с острым как бритва языком, умевшая и подбодрить, и утешить, и рассмешить. С кем Елизавета станет делить свои радости и печали? Кому будет пересказывать сны и мечтания? Неужели Господь вновь лишит её самого близкого человека?

При мысли о снах, вспомнилось вдруг то странное, что случилось сегодня ночью. Очнувшись под утро в собственной постели, Елизавета очень удивилась. Она помнила, как отправилась на гуляния, как ходила в табор, как тайком возвращалась одна в посад. Помнила и как заходила к себе в комнату за зеркалом. А вот дальше всё путалось — ей казалось, что помнит и как гадала в бане — темноту парилки, пахнущую свежей травой, ужас, сковавший тело, и лицо в глубине зеркального омута. Знакомое лицо, вот только никак не получалось вспомнить, чьё именно…

Выходит, всё это был сон? И, поднявшись к себе, она никуда не пошла, а легла спать? Как ещё она могла очутиться в своей постели? Ощутив невольное облегчение, Елизавета перекрестилась. Слава Богу! Это был сон! Только сон. И то тревожное, неприятное, пугающее видение ей просто пригрезилось.

Скрипнула дверь. Она обернулась — в комнату вошла Прасковья.

— Ваше Высочество, — пробормотала та и запнулась, — я вот что подумала… Если нельзя позвать повитуху из слободы, быть может, пригласить цыганскую ведьму? Ну ту, что продала Мавре зелье? Она же травница. Наверняка у неё найдётся какое-нибудь подходящее снадобье. А потом они уедут, и никто ничего не вызнает…

Елизавета будто очнулась. А ведь и в самом деле! Табор уйдёт, и старая цыганка увезёт с собой позорную Маврину тайну… Даже если старуха и расскажет кому-то из местных, всё равно после того как цыгане уедут, подтвердить эти россказни будет некому. Надо послать Розума за ведьмой! Только бы они ещё не уехали!

Забыв про Прасковью, Елизавета выскочила из своих покоев и только тут сообразила, что самой бежать к гофмейстеру нельзя — это может привлечь ненужное внимание. Закрутила головой, надеясь увидеть кого-нибудь из сенных девок, но вокруг, как назло, ни души не оказалось, даже Аксинья, сидевшая всё утро возле Мавриной двери, куда-то подевалась. Зато на пороге своей комнаты показалась Анна Маслова. Елизавета поморщилась, но поддаваться неприязни сейчас было не время.

— Позови ко мне Алексея Григорьевича, — приказала она новой фрейлине. — Да поживее!

Та молча поклонилась и быстро ушла, почти убежала — «поживее», как и было велено. Елизавета проводила её взглядом. Как же дерзко смотрит эта девчонка! Чувствуя поднимающееся раздражение, она повернулась и заметила Прасковью. Та стояла в дверях будуара.

Елизавета сердито топнула ногой. Да что с нею такое сегодня?! На поиски гофмейстера надо было Парашку посылать, а она напрочь про неё позабыла…

— Ты должна была сразу же рассказать мне про зелье! — напустилась она на подругу. — Почему ты молчала?!

Та вдруг покраснела и заблеяла что-то виновато и жалобно, но Елизавета не стала слушать.

— Дура! — с сердцем бросила она и ушла к себе, закрыв перед Прасковьей дверь.

Розуму, конечно, объяснять ничего не стала, просто велела привезти давешнюю гадалку и, едва он ушёл, вновь принялась молиться. Однако сосредоточиться не получалось — моление рассеивалось, теснимое внезапно накатившим страхом, и Елизавета лишь повторяла на разные лады: «Господи, помоги ей… Господи, не оставь…»

* * *

Проще всего попасть в комнату старшей фрейлины оказалось через дверь для прислуги, что вела из подклета. Здесь, как и наверху, тоже сидела одна из служанок. Однако в данный момент девка возле двери не просто спала — храпела, уткнувшись головой в балясину ведущей наверх лестницы. Эх, была не была! Если Прасковья ничего не выдумала и у Мавры впрямь имелось зелье, способное вызвать выкидыш, поискать его самое время.

Мягко ступая, соглядатай Ушакова прошёл мимо спящей; невесомо, почти не касаясь ступеней, взбежал по лестнице. Глянул вниз — там по-прежнему стояла тишина, лишь служанка выводила носом рулады; возле дверцы прислушался — из комнаты не доносилось ни звука — и толкнул створку. Дверь подалась мягко, не скрипнув, и он вступил внутрь. Немая малахольная девка, сидевшая возле умирающей, вскинула осоловелые спросонья глаза.

Не глядя на неё, уверенно прошёл мимо к туалетному столику — сколько всего валялось на нём в беспорядке, просто ужас… Неужели дамы всё это намазывают на себя? Вон та хрустальная баночка, кажется, белильница — человек открыл крышку, понюхал, колупнул плотную субстанцию кончиком пальца, мазнул по руке — усмехнулся. Даже если Мавра обмажется этой гадостью с головы до ног, всё одно краше не станет.

Это, похоже, мушечница. Он откинул крышку затейливой серебряной коробочки — так и есть, внутри кусочки пропитанного клеем бархата: круглые, овальные, в виде ромбиков и сердечек. Какая всё-таки пошлость эти мушки, коими дамы так вдохновенно обклеиваются, все эти тайные знаки — «изнываю от страсти», «отдамся без сомнений» и «готова на всё»! Ему не понять.

А это что за флакон? Он вытащил притёртую свинцовую пробку понюхал и разочарованно отставил в сторону — всего лишь душистая эссенция.

Тщательно осмотрел все склянки, бутылочки и баночки — белильницы, румянницы, мушечницы, пудреницы и табакерки, однако ничего похожего на то, что искал, на туалетном столике не оказалось.

Соглядатай начал нервничать — ему удалось ускользнуть из-за стола, но скоро обед закончится, и в комнату могут заглянуть лекарь или Елизавета с Прасковьей. Они не должны застать его здесь.

Он устремился к маленькому кокетливому бюро на гнутых ножках. Если на туалетном столике властвовал хаос, то на бюро царил идеальный порядок, чувствовалось, что ни читать, ни писать его хозяйка не любит и пользуется сим предметом редко. Он принялся быстро выдвигать ящики и рыться на полках, однако ничего похожего на склянку с зельем здесь тоже не нашлось. Очевидно, её уже прибрала Елизавета. Ах, какая жалость! Без этого пузырька доказать ничего не удастся, не станет же Ушаков пытать Прасковью, чтобы та подтвердила свои слова? Или станет?