— Кохання-кохання

З вечора до рання.

Яко сонечко зійде

Кохання відійде.

— Красивые у вас песни, Алексей Григорич, — проговорила она с улыбкой, когда последний звук Алёшкиного голоса погас где-то вдали и все словно очнулись, зашевелились — дамы принялись восхищаться, мужчины насупились, и только Александр Шувалов весело заговорил, что таким голосищем колокол-благовестник заглушить можно.

Когда мужчины разлеглись на траве, а дамы разместились в карете, Алёшка ещё долго не мог заснуть, лёжа рядом с одной из повозок — глядел в высокое чёрно-бархатное небо, слушал пение цикад и по-обыкновению заново проживал весь сегодняшний день. Как старатель-златодобытчик собирает по крупинкам драгоценный золотой песок, Алёшка собирал в душе свои воспоминания, каждый взгляд, каждую улыбку, каждое слово, сказанное ею. Елизаветой.

Следующие двое суток провели в пути. К вечеру пошёл дождь, который моросил и весь следующий день, так что ночевать пришлось всё-таки на постоялом дворе. Алёшка сразу ушёл на сеновал, где прекрасно выспался. Правда, посреди ночи, кряхтя и шёпотом ругаясь, на сенник залез младший Шувалов.

— Клопов там — как блох на медведе! — пожаловался он, яростно почёсываясь. — К утру до костей обгложут. Я уж тут с тобой переночую.

В Александрову слободу прибыли во вторник ближе к ночи, все изрядно уставшие, особенно дамы. Посад тонул в хмурой дымке ненастного вечера, и первыми навстречу путникам выступили стены старинного Александровского кремля, расположенного на другом берегу неширокой речки Серой. Из-за них выглядывали постройки Свято-Успенского женского монастыря, что уже около ста лет находился на территории крепости. Отчего-то Алёшке монастырь не понравился — от стен его дышало не покоем и святостью, а какой-то стылой жутью и безысходной тоской[89]. Не должно так быть в святом месте.

Само село растянулось против монастыря на соседнем берегу. По виду жители не бедствовали — избы стояли справные, иные на каменном подклете. Дворец высился чуть в стороне, ближе к крутому берегу Серой, который здесь именовали Царёвой горой ещё с тех времён, когда там стоял терем царя Фёдора Алексеевича. Тот за полсотни лет обветшал, покосился, а недавний пожар довершил дело — развалины, поросшие крапивой и лопухами, и сейчас ещё можно было найти на задворках служб, за конюшнями, сенными и каретными сараями и избами прислуги.

Елизаветин дворец выходил окнами на единственную посадскую площадь, вокруг которой ютилось поселение. Был он в одно жильё[90], но на высоком каменном подклете и состоял из трёх отдельных строений. В центральной части располагались парадный трапезный зал, бывшая государева «Престольная палата», что ныне играла роль гостиной, и «Крестовая палата», в которой и теперь находилась молельня. Предваряли центральную часть обширные передние сени с огромной голландской печью в изразцах.

От этих парадных апартаментов двумя крылами в разные стороны расходились жилые хоромы. В правом крыле — «царицыных палатах» — расположилась Елизавета со своими дамами, в левом — бывших «государевых палатах» — мужчины. К каждому пристрою, как и к центральной части вёл отдельный вход со своим «красным крыльцом». Однако в оба крыла можно было попасть и из сеней центральной постройки.

В нижней части дворца, под «палатами» находился подклет — ещё один невысокий этаж, наполовину заглублённый в землю. Там располагались все хозяйственные помещения — кладовые, поварня, прачечная и каморы комнатной прислуги. Из подклета топились все дворцовые печи, из него же, пройдя узкими коридорами, можно было попасть через небольшие, спрятанные в укромных углах дверцы в любую из горниц верхнего «барского» этажа. Это было устроено для того, чтобы прислуга не ходила парадными комнатами и не путалась у господ под ногами.

Алёшку поселили в одной из горниц левого крыла, небольшой, но светлой. Из окон виднелся кусок заросшего старого сада, купол Рождественской церкви, колокольня и часть старинного погоста, где уж давно никого не хоронили.

Несколько дней все обустраивались на новом месте, а потом жизнь вошла в прежнюю размеренную колею — утренняя служба в соседней церкви, охота или выезд на прогулку, катание на лодках. Несколько раз наведались в знаменитые царские «кобыльи конюшни[91]», где ещё со времён Елизаветиного деда[92] разводили лучших в России лошадей.

После ужина обычно играли в карты или устраивали музыкальные представления. Прасковья Нарышкина неплохо музицировала на клавикордах, Мавра, Елизавета и Данила Григорьев пели, Алёшка и пел, и играл на бандуре. Очень скоро он выучил все любимые Елизаветой русские песни и теперь часто солировал на этих домашних концертах к видимой досаде Данилы — до Алёшкиного появления тот был единственным из мужчин двора, кто вокалировал вполне прилично.

По вечерам, когда публика разбредалась по своим горницам, Алёшка уходил в сад или в беседку на Царёвой горе, где с косогора к берегу Серой вела старая лесенка с шаткими перильцами. Но чаще всего являлся под окна Елизаветиных комнат и подолгу глядел на тени, мелькавшие по портьерам, а иногда слушал её протяжные, полные тоски песни.

Елизавета волновала его. И если сперва, в самом начале знакомства, он глядел на неё, как на нечто недосягаемое, почти неземное, теперь, живя под одной крышей, Алёшка видел уже не небожительницу, а женщину из плоти и крови: слышал сплетни, становился свидетелем совершенно земных поступков. Романтичный образ, окутанный сияющей дымкой, таял, уступал место другой Елизавете — живой, тёплой, настоящей. Это превращение пугало Алёшку, поскольку невольно позволяло мечтать о невозможном.

---------------------

[89] Когда-то в шестнадцатом веке в Александровой слободе находилась опричная столица Ивана Грозного. Там, в Александровском кремле, где с середины семнадцатого века расположен женский Свято-Успенский монастырь, царь вершил жестокие расправы, пытал и казнил.

[90] в один этаж

[91] Кобыльи конюшни — конезавод.

[92] Речь о царе Алексее Михайловиче Романове.

* * *

Крепкие руки, державшие за бёдра, приятно холодили пылающую кожу. Дыхание за спиной становилось всё чаще, пальцы сжимались сильнее. Завтра будут синяки… Волна острого наслаждения накрыла, как порыв шквального ветра. Мавра стиснула зубы, чтобы подавить стон. Человек сзади глухо зарычал, он не умел сдерживаться, и это доставляло ей особое удовольствие — смесь восторга и ужаса.

Чуть переведя дух, Мавра оправила юбки и обернулась. Иван тяжело дышал, опершись руками о стол. Потянулась было к его губам, но, заметив недовольную гримасу, промелькнувшую на порченом оспой лице, отстранилась — всякий раз забывала, что он не любит нежностей после того, как всё уже случилось.

Неподалёку раздались голоса, и Мавра быстро ускользнула на женскую половину.

Она любила такие приключения. Иван был на них большой искусник. Заниматься любовью в бальной зале, укрывшись за портьерой, в карете или, как сейчас, в трапезной, куда всякий миг мог кто-нибудь войти — будоражило, пьянило, делая наслаждение особенно острым и ярким.

Всё же Иван подходил ей куда больше, чем скучный на выдумку Петрушка, для которого кульминацией авантюрного приключения было прокрасться ночью к ней в комнату. Всего-то лишь раз удалось соблазнить его в парке и на них, как назло, наткнулась дура Парашка, перепугав кавалера чуть не до обморока.

Мавра бесшумной кошкой проскользнула по узкому крытому переходу и сквозь анфиладу тёмных комнат, через задние сени и галерею прошла в Елизаветины апартаменты. Вход в её собственную спальню пролегал через первую из трёх цесаревниных покоев — бывшую царицыну рукодельную, где и теперь стояли напольные пяльцы, и временами под противоречивое настроение Елизавета усаживалась здесь вместе с фрейлинами вышивать алтарные покровы и воздухи для церкви. Мавра толкнула дверь в свою светёлку и тут же услышала из одной из соседних горниц звуки, не оставлявшие возможностей для двойного толкования. За стеной кто-то горько плакал. Она шагнула в сторону Елизаветиной спальни, но тут с удивлением обнаружила, что рыдания несутся вовсе не оттуда. Изумляясь всё больше, Мавра приотворила дверь в смежную комнату, что располагалась с противоположной стороны от Елизаветиных покоев, и вошла.