* * *

С Невы налетал порывами холодный сырой ветер. Глядя вслед скачущим прочь всадникам, Мавра зябко закуталась в шаль и неловко перекрестила две удаляющиеся фигуры. Оставалось только ждать и молиться.

Сзади раздалось знакомое сопение. Почему-то, волнуясь, он всегда пыхтел, как барсук. Мавра не обернулась.

— Михайло письмо прислал. Собирается возвращаться. — Голос за спиной звучал жалобно и неуверенно. — Анну Демьяновну они так и не сыскали. Сбежала вместе со своим купчишкой. Сказывают, в Сибирь подались…

— Я не желаю ничего слышать про Анну, — резко оборвала Мавра и, не взглянув на него, пошла в сторону Невы.

Пыхтение за спиной не отставало.

— Мавруша, поговори со мной, — тихо попросил он.

— О чём? — На сей раз Мавра повернулась к нему лицом.

Пётр, весь красный и несчастный, жалобно глядел на неё.

— Иван… ты правда с ним… — Он смешался и опустил глаза.

— Нет, Петруша. — Мавра вздохнула. — Ничего объяснять тебе я не буду. И помогать тоже не стану. Воля твоя. Хочешь верить Ивану — верь.

— Не хочу! — вдруг выкрикнул он.

— Ну а коли не хочешь, не верь. — Мавра рассмеялась. — Дело барское. И потом, ты же, Петруша, не любил меня никогда, так и что тебе за печаль, правда то была или нет? Ты мне не муж, не жених, не суженый…

— А ежели любил? — Голос его дрогнул.

— А ежели любил, так сам разберёшься, кому верить или не верить. — Она улыбнулась насмешливо.

— А ежели и теперь люблю? — Он перестал рассматривать пыльные носки своих башмаков и исподлобья глянул Мавре в лицо.

— А ежели и теперь любишь, значит, простишь. — И Мавра бесстрашно посмотрела ему в глаза.

* * *

— Ровнее держи!

Алёшка выровнял свой край доски и взялся за молоток. Раз-два-три! И гвоздь по самую шляпку ушёл в доску. Он улыбнулся. Всё-таки одолел сию науку немудрящую. Странно и стыдно было постигать в двадцать три года то, что мальчишки умеют в десять, но что поделать, если «ридный батько» ничему путному сына выучить не смог.

Он забил три оставшихся гвоздя и потёр затёкшую спину.

— Залатали с Божьей помощью, — вздохнул брат Иаков. — Да только надолго ли хватит? За эту весну уж в третий раз крышу чиним…

В монастыре царила ветхость, от былого величия остались одни стены — каменные, мощные, когда-то противостоявшие шведскому нашествию, а все внутренние постройки сильно изветшали. Крыша Никольского собора текла, деревянная черепица Святых ворот сгнила и осыпалась, словно листья по осени; месяц назад ураганом сломило крест на Предтеченской церкви, и он теперь стоял, прислонённый к алтарю.

Прошлым летом рухнул корпус с братскими кельями — счастье ещё, что никого не задавило, — и братия в прямом смысле осталась без крыши над головой. Настоятель упал в ноги архимандриту Невского монастыря, под рукой которого ныне числилась Свято-Никольская обитель, и тот выхлопотал разрешение вывезти с конюшенного двора в расположенной по соседству Новой Ладоге одну из хозяйственных построек. Ту разобрали, на подводах перевезли в монастырь, и теперь в ней располагался келейный корпус, в котором жили все двадцать восемь здешних иноков. Именно на крыше этой «хоромины» и сидел сейчас Алёшка.

В монастырь он явился пять дней назад под вечер и сразу отправился к настоятелю. Тот, выслушав, тяжко вздохнул:

— Не могу я тебя принять в обитель, чадо. По указу государя Петра Алексеевича к нам нынче только дряхлые и увечные беспрепятственно могут поступать. Тебе надобно разрешение через Святейший Синод получать да у архимандрита Невской обители — он над нами главный.

Испросив дозволения пожить в монастыре пару недель трудником, Алёшка остался в обители. Поговорив с братьями, решил отправиться на Валаам — сказывали, что настоятель там зело суровый, зато и светская власть ему не указ, если захочет, сам постриг разрешит.

Пригревшись на вечернем солнышке, Алёшка залюбовался видом на Волхов и зеленевший на том берегу лес, что просматривались из-за стены. Удивительно, но здесь ему было гораздо легче — он перестал задыхаться, обливаться от малейшего движения потом и заходиться кашлем. Казалось, за пять дней окреп и поправился больше, чем за истёкший месяц.

— Слазь, Алёша, неча петуха представлять! — крикнул с земли брат Иаков.

Алёшка с сожалением оторвался от пейзажных красот и потянулся к лестнице, когда заметил двух всадников, скакавших по дороге в сторону монастыря. Под одним из верховых был крупный вороной конь, и сердце Алёшки больно кольнуло. Он поспешно отвернулся.

Пока он не давал воли своей памяти и старался за день устать так, чтобы не оставалось сил ни на думы, ни на воспоминания. Но порой мимолётное видение, мысль, отозвавшаяся на безобидное слово или звук, взметали в душе шквал боли столь сильной, что ему хотелось завыть.

После всенощной, когда монахи брели в сторону трапезной, Алёшку остановил гостинник[168] отец Варнава.

— Живо отправляйся к настоятелю, — велел он и глянул не то сердито, не то опасливо.

Алёшка с сожалением проводил глазами братьев — есть хотелось до головокружения — и, вздохнув, зашагал в сторону настоятельского домика, стоящего в глубине монастыря.

Отец Диодор отчего-то встретил на крыльце.

— В дом ступай, — велел он сердито. — Голубя невинного из себя строил, а самого солдаты ищут! Мне и без того тягот хватает, чтобы ещё с властями из-за тебя объясняться.

И махнул в сторону двери. Изумлённый и напуганный Алёшка вошёл внутрь. Крошечные сени, сразу за ними единственная небольшая комната — в сумраке он не разглядел обстановки. Возле окна к нему спиной стоял человек в военной форме. На звук шагов стоящий повернулся, и Алёшка захлебнулся воздухом.

— Вы? — только и смог выдавить он.

— Как ты посмел?! — Глаза её метали молнии, даже светлее сделалось в крошечной настоятельской келье. — Кто тебе позволил покинуть двор без спросу?!

Он опустил голову.

— Простите меня, Ваше Высочество… Отпустите. На что я вам нынче? Петь не могу, в делах ничего не смыслю, да и человека, хоть и невольно, погубил. Я виноват, что ушёл, не спросясь, просто досаждать вам своей просьбой не хотел.

— Досаждать?! — Она порывисто шагнула к нему и с размаху влепила пощёчину. — Досаждать! Ты на службе! Я не давала тебе отставки! Может, ты у меня покрал что-нибудь?!

Она гневно говорила ещё что-то, лицо пламенело, но Алёшка уже не слушал. Он глядел на неё и видел только глаза, в которых дрожали готовые выплеснуться слёзы. И тут он всё понял. Господи, какой же он скудоумец! Ну конечно! Она переоделась в мужское платье и проскакала верхом сотню вёрст совсем не потому, что хотела надавать оплеух и наговорить злых слов…

Дрожащими губами она продолжала выкрикивать нечто сердитое и наверняка обидное, и Алёшка, шагнув вперёд, обнял её и прижал к себе. Уткнулся лицом в волосы прямо под суровыми взглядами евангелистов, смотревших на них со стен комнатки. Она замерла в его руках, смолкнув на полуслове, треуголка упала на пол.

— Кохана моя, — тихо прошептал он. — Любушка…

— Почему ты меня бросил? — Всхлипнув, она уткнулась лицом в его рубаху, на груди остался влажный след.

— Разве мог я надеяться? — Он потёрся щекой о её макушку, тронул губами прозрачную кожу на виске, вдохнул такой знакомый, такой волнующий запах и, отстранившись, заглянул в глаза. По щекам пролегли слёзные дорожки, и он отёр их пальцами. — Кто я и кто ты? Нешто можно достать с неба звезду?

— Я? — Она чуть усмехнулась, но глаза остались серьёзными. — Я дочь крестьянки-портомои, рождённая вне колыбели[169], «выблядок[170]» — как кличут меня бывшие батюшкины подданные. Блудница вавилонская, как зовут при дворе… И я… я люблю тебя, Алёша… — Она вдруг зажмурилась на миг, а распахнув глаза, улыбнулась легко, освобождённо, во взгляде блеснули озорные искры. — Если ты не вернёшься, я поступлю послушником в этот монастырь, меня разоблачат, случится ужасный скандал, и меня отдадут под суд за святотатство.