Зоя

Отец, ты мудрый, знающий, ты Кесарь,

Помазанник Господень, для тебя

Пути добра и зла, страданья, счастья

Переплелись, ведут тебя ко славе,

Которую ты примешь в небесах

Тогда как я, я — девочка, и только!

Позволь мне доброй быть и быть счастливой!

Юстиниан

Дитя мое, для счастья твоего,

В котором я поклялся пред твоею

Покойной матерью, теперь святой,

От замыслов своих не отступлю я,

Но изменю их. Только злобный бык,

Неодолимую преграду встретив,

Себя калечит, в бой вступая с нею,

А мудрый — стороной ее обходит.

И достигает цели вожделенной.

Царь Трапезондский будет жить, и ты

Его женой не станешь. Пусть по сердцу

Перед тобой появится жених.

Входит Евнух.

Сцена четвертая

Те же и Евнух.

Евнух

Порфирородный! Горе! Горе! Горе!

Позволь мне лучше умертвить себя,

Чем появиться вестником несчастья

И затуманить взор царевны Зои!

Феодора

Опомнись! Скорбь не подобает тем,

Что предстают перед лицом владыки.

Юстиниан

Владыка мира — тоже человек,

И грустному он не мешает плакать.

Скажи мне, что случилось?

Евнух

Повстречал

Я Трапезондского царя, когда

Из этой залы выходил он в полдень.

И хоть еще я не касался пищи,

Взял за руку меня он и повел

Осматривать собор Святой Софии.

Молчал он, только раз спросил меня,

Закопан ли, по скифскому преданью,

Под основаньем храма человек,

Чтобы незыблемо стояли стены

И трещины колонн не расщепляли.

Перекрестился я и отвечал,

Что это суеверье не достойно

Ни императора, ни Византии.

Он усмехнулся краем губ и снова

На остальную замолчал дорогу.

Ты знаешь этот храм, порфирородный.

По узким, шатким лестницам, мосткам,

Среди лесов чудовищных, как ребра

Левиафана или Бегемота,

Мы поднялись туда, где мыслит зодчий

Из глиняных горшков поставить купол.

Мой спутник встал на страшной высоте

Лицом на юг, позолоченный солнцем,

Как некий дух, и начал говорить.

Я слушал, уцепившись за перила.

Он говорил о том, что этот город,

И зданья, и дворцы, и мостовые,

Как все слова, желанья и раздумья,

Которые владеют человеком,

Наследие живым от мертвецов;

Что два есть мира, меж собой неравных:

В одном, обширном, — гении, герои,

Вселенную исполнившие славой,

А в малом — мы, их жалкие потомки,

Необходимости рабы и рока.

Потом сказал, что умереть не страшно,

Раз умерли Геракл и Юлий Цезарь,

Раз умерли Мария и Христос,

И вдруг, произнеся Христово имя,

Ступил вперед, за край стены, где воздух

Пронизан был полуденным пыланьем...

И показалось мне, что он стоит

Над бездной, победив земную тяжесть...

В смятенье страшном я закрыл глаза

На миг один, на половину мига,

Когда же вновь открыл их, пред собой —

О горе! — никого я не увидел.

Как я спустился по мосткам, не помню.

Там, за стеной, уже шумели люди,

Толпясь над грудой мяса и костей

Без образа людского и подобья.

Суровы наши каменщики: их

Любимые забавы — бой звериный,

Кулачный бой и пьянство по ночам.

Но дрогнули обветренные лица,

В глазах угрюмых заблестели слезы

Когда пред ними с плачем я воскликнул,

Что это тело — Трапезондский царь.

Они его любили за веселость,

И за отвагу, и за красоту,

Как я его любил за дух высокий

И за уменье муку выносить.

И даже — расскажу ли? — я услышал,

Как кое-кто из них шептал проклятья,

Смотря на императорский дворец.

Они везде подозревают тайну.

Юстиниан

Немедленно расследовать событья

И тех, кто это делал, задержать!

Мне жаль царя. Теперь за Трапезонд,

Наверно, Персия захочет спорить.