Две различные интерпретации пьесы Гумилева даны в уже упомянутых неоднократно работах Е. П. Чудиновой и С. Л. Слободнюка.

Е. П. Чудинова считает, что «Гумилев непроизвольно ставит в сказке Гафиза (Поэзию) над Дервишем (Религией). Вся сказка подчинена законам внутренней логики.

Дервиш и Гафиз — Религия и Поэзия — фигуры взаимно противопоставленные. <...> По сути, здесь противопоставлены два диаметрально противоположных пути духовного совершенствования: через углубление в самого себя и через слияние с миром. <...> Первые поэты были жрецами, первые стихи были гимнами и молитвами. Но сила слова, которая заключена в молитве, идет не от того, кто ее произносит, а от того, кто ее сложил. Роль жреца пассивна. Роль поэта активна, ибо он созидает и этим уподобляется Творцу. В миг творения в поэте пребывает Бог... Именно поэтому Дервиш — служитель Бога — говорит: “Целую след твой на прощанье”. Он склоняется не перед человеком, а перед одухотворяющей его высшей силой» (Чудинова Е. П. К вопросу об ориентализме... С. 13–14). Поэтому, по мнению Е. П. Чудиновой, и испытания, которым подвергается в пьесе Гафиз, качественно отличны от тех, которым подвергаются Юноша, Бедуин и Калиф (т. е. «обыкновенные люди»). Это — испытания нравственные: Гафиз испытывается на благородство, ибо, в отличие от прежних «претендентов» на руку Пери, он в принципе лишен низменных, эгоистических побуждений: «...Гафиз помогает ей обрести утешение. Только после этого поэт пленяется ее красотой. Но — плененный — он ничего не сулит, оказавший помощь — ничего не требует, всемогущий — готов покориться. Нравственное превосходство Гафиза над теми, кто не выдержал испытания, очевидно. Для Гумилева царственный дар поэтической силы губит тех, кто лишен благородства души» (Там же. С. 14).

С. Л. Слободнюк считает версию Е. П. Чудиновой слишком поверхностной, ибо анализ «восточной сказки» проведен ею «в контексте обычной европейской символики»: «...Ориентальные реалии низводятся до уровня фона, декорации. Впрочем, иначе и быть не может, если исследователь априори признает примат западного влияния». Между тем, с точки зрения С. Л. Слободнюка, «наиболее интересный материал для выявления элементов восточной духовности в произведениях Гумилева дает именно “Дитя Аллаха”». И Дервиш, и Гафиз воспринимаются исследователем не противостоящими друг другу субъектами, а суфийскими дервишами, но стоящими на разных ступенях в процессе познания абсолюта. «Различие между монологами героев... сводится всего лишь к тому, что один из них говорит открытым текстом, а другой — символическим языком, где “вино” соответствует божественному видению, “наслаждение” — моменту слияния с божеством. Видимо, выделяя в пьесе конфликт Религии и Поэзии, Е. Чудинова не совсем поняла финал произведения. Да, Дервиш склоняется перед Гафизом. Но почему? Сопоставив сюжет “познания божества” с гносеологической теорией исламских мистиков, мы пришли к следующему выводу: поэт добился любви Пери только потому, что по сравнению со стариком занимает более высокое положение в суфийской иерархии. Об этом свидетельствует не только сам факт “поражения” Дервиша, но и чудо, которое творит Гафиз, вызывая из небытия Юношу и Бедуина. Заклинания поэта разбивают “закон иного бытия”, а заклинатель есть не кто иной, как “шейх муршид”, т. е. суфийский руководитель, глава обители или ордена. Кроме того, познавая абсолют, суфийские мистики должны были миновать несколько этапов “пути”. Для каждого этапа было определено особое состояние души, конкретное имя верховного существа и постоянный цвет этого имени. Любящий Аллаха Дервиш у Гумилева окружен песками пустыни (т. о. вводится желтый цвет), а неистовый в своей страсти Гафиз связан с разными оттенками красного:

Сюда, Гранатовая Сеть,

Цветок Коралла, Блеск Зарницы, —

зовет он птиц, обитающих в его саду.

Царь пурпурный и золотой,

— так поет поэт о солнце (а ведь солнце — это “божество”). Выделенные атрибуты состояния души и цвета имени Бога позволяют заключить, что дервиш находится всего лишь на втором этапе пути познания, а Гафиз — на третьем. Справедливости ради, однако, следует отметить, что тот, кто находится на третьей степени познания (“мэлэкут”), “признается равным ангелам”, но все же не может быть заклинателем-муршидом. <...> И все же дальнейшее развитие действия в пьесе убеждает в том, что автор “арабской сказки” совсем не случайно заставляет Гафиза выступить в роли заклинателя. Финал пьесы показывает нам, как “Дитя Аллаха” и “Язык Чудес” сливаются воедино. Но... “совокупление” на “эротическом языке” мистиков означало “процесс возрождения” с “верховным существом”, скрытым под именем “душеньки, любовницы”. А произойти этот акт мог только на четвертом этапе пути познания, когда достигается степень лагу. Именно достигшие такой степени “признаются совершенно соединившимися с Божеством”; к ним принадлежат и заклинатели-муршиды. <...> Перед читателем предстают не просто два суфия, стоящих на разных ступенях познания, но процесс постижения абсолюта» (Слободнюк С. Л. Н. С. Гумилев. С. 85–86, 90–93).

Сценическая судьба пьесы Гумилева печальна. Как уже говорилось, планируемая постановка ее в Театре марионеток не состоялась. В 1922 году «Дитя Аллаха» пытались поставить в Берлине режиссер Г. Кроль и Н. С. Гончарова (см.: Обозрение театров г. Ростова и Нахичевани н/Дону. 1922. № 3 (8). С. 3), но сведениями о данном спектакле мы не располагаем. В репертуар возобновленного в 1924 г. в Париже стараниями Ю. Л. Слонимской Театра марионеток (см.: А. С. (А. Л. Слонимский) Русские марионетки в Париже // Жизнь искусства. 1925. № 18. С. 6) пьеса не вошла. Никаких данных о проникновении «арабской сказки» Гумилева на театральные подмостки вплоть до настоящего времени нет.

Действующие лица. Дервиш — в суфийском религиозном братстве аскет, давший обет нестяжательства, нищий скиталец, занятый духовной работой, приближающей его к слиянию с божеством; многие дервиши подчеркивали свое отчуждение от «мира» особым типом поведения, близким к христианскому юродствованию. Пери — в персидской мифологии духи, имеющие прекрасный женский облик (в переносном смысле это наименование употреблялось в арабской литературе для обозначения женской красоты). Пери могли быть как добрыми, так и злыми — в зависимости от принадлежности к «потусторонней иерархии», но чаще всего они являлись неким аналогом европейских добрых фей. Как явствует из самого названия «арабской сказки», гумилевская Пери — «дитя Аллаха», т. е. «небесная дева». Попытка С. К. Слободнюка интерпретировать этот образ в противоположном смысле — как образ т. н. «женского дэва», или «друджа» (ложь, обман), или «пайрик» (последнее слово в новоперсидском также произносится как «пери») — представляется неубедительной и противоречащей замыслу Гумилева, отнюдь не полагавшего, что его «сказка» должна являть собой апологию «абсолютного зла» (см.: Слободнюк С. Л. Н. С. Гумилев. С. 102–114). Бедуин — араб-кочевник, отличавшийся воинственностью; бедуины чаще всего выступали в роли солдат-наемников. Искандер — восточная транскрипция имени Александра Македонского (356–323 до Р. Х.), царя Македонии, крупнейшего полководца и политического деятеля Древнего мира. Искандер был персонажем многочисленных арабских легенд, где он выступает не только как великий воитель, но и «правоверный» и даже «посланник Аллаха». Калиф (или халиф, буквально: преемник (араб.) — верховный правитель и религиозный глава мусульман, наследующий власть пророка Магомета. Кади — духовный судья, разбирающий дела по закону шариата. Шейх — глава рода, старейшина общины в арабских странах, обычно — богослов и правовед. Синдбад (Синдбад-Мореход) — один из самых популярных персонажей сказок «Тысяча и одной ночи». Гафиз (1300 или ок. 1325 — ок. 1390) — реальное историческое лицо, великий персидский поэт-лирик, живший в XVI в. в Ширазе, где до настоящего времени сохранилась его великолепная гробница, являющаяся местом паломничества. Настоящее имя его было Шемседдин-Мохаммед, прозвище «Гафиз» (или «Хафиз») переводится как «в сердце своем хранящий заветы Корана». Несмотря на то, что он был другом и любимцем царствовавшей в то время в Ширазе султанской династии Моссаферидов, Гафиз вел скромный образ жизни и в течение многих лет был тесно связан с дервишами. После смерти поэта его стихи были собраны в один сборник, который в современном виде насчитывает 751 газелей и 7 кассид. Эротическая лирика Гафиза часто толковалась в религиозно-символическом ключе, как иератическое повествование о суфийском пути духовного самоусовершенствования (некий аналог библейской «Песни песен» Соломона). В России Гафиза активно переводил Фет, но к реальным произведениям Гафиза стихи, вложенные Гумилевым в уста своего персонажа, отношения не имеют, равно как и сам персонаж самым общим образом связан со своим историческим прототипом. Эль-Анка — в мусульманской мифологии дева-птица, недоступная взгляду смертных, символ нематериальности. Единорог — в средневековых бестиариях, христианских и мусульманских, фантастическое животное, белоснежный конь с одним прямым рогом, растущим из середины лба; был символом душевной и телесной невинности и чистоты, был страшен для охотников, но безропотно покорялся непорочным девам.