В это утро они практически даже не ссорились. Появившись в проеме полуоткрытой двери, Шарима бросила на камбуз небольшую тираду о том, что Рон вознамерился погубить ее оранжерею. Разумеется! Именно это и было его главной целью, когда вчера он выруливал в залив, а вовсе не наловить знатный ужин, который, кстати, был съеден с большим аппетитом. Ее маленькие пальчики искусно выковыривали белые иглы ребер из рыбьей мякоти, пачкаясь в масле. Но сегодня – «Рон, пеларгонии не любят соленого воздуха!» Всю жизнь эти лохматые листья и красные шапки цветов торчат с балконов всех известных ему приморских городков! Но он не стал ничего говорить, а просто перевернул лопаткой омлет на сковороде.

Три года назад, когда они закончили реставрировать «Эсмеральду» – так звалась их лодка-дом, – то договорились, что постараются не ругаться, ведь им теперь придется делить замкнутое пространство посреди речных вод. Теперь они в буквальном смысле оказались в одной лодке. Пакт о нейтралитете был заключен как раз после одной из самых взрывных их стычек, когда Шарима вдруг решила, что она больше не может ждать, а значит – лодка готова, и, не предупредив Рона, спустила ее на воду. Такого самоуправства над судном, которое он лелеял и тщательно ремонтировал последние полтора года, было невозможно стерпеть. Тогда Рон немало поведал жене о ее вредном характере, а она рассказала ему о его черепашьей неспешности и неорганизованности. Нынче этот пакт о перемирии отошел в архив, но и керосину в их ссорах поубавилось. Весьма быстро скрежещущее «Рон!» в устах миниатюрной Шаримы сменялось смешным «Рони-джан», и жизнь на лодке продолжала свое течение, как и вода под ее килем.

Омлет шкварчал и разносил аромат специй по камбузу. Легким движением руки Рон встряхнул сковороду, омлет пятнистым солнышком подпрыгнул и, перевернувшись, снова шмякнулся в масло, слегка оплевав белую майку со знаменитым лозунгом «Keep calm and carry on». Рон любил неискаженные цитаты. Шарима не любила пользоваться пятновыводителем. Но Рон снова не оставил ей выбора. Долговязый, с некоторой небритостью, напоминавшей небольшие усы и бородку, бронзово-рыжий вплоть до завитушек на крепких загорелых руках, Рон частенько смотрелся комично в круглых очках на тонких дужках, медлительный, особенно в сравнении с вечно сновавшей туда-суда Шаримой – маленькой, юркой, стройной, но совсем не худощавой молодой женщиной. Густые черные волосы она сматывала в пышный пучок, обвязывая его платком наподобие ленты, или плела две косы, напоминая тогда индианку.

Названная в честь чилийского ученического парусного корабля, лодка стояла теперь у берега реки, привольно покачиваясь на редких волнах. Тут и там по палубе были расставлены глиняные горшки с ярко цветущими пеларгониями и парой не раскрывшихся еще подсолнухов, а на корме приютился импровизированный парник, где Шарима пыталась кисточкой опылять помидоры. За то время, что Рон занимался завтраком, его супруга успела навернуть полсотни кругов по небольшой палубе: постирала белье, развесила его по одному из бортов на натянутой над ним веревке, переставила пару горшков на новое место, полила цветы и, посокрушавшись о пеларгониях, удалилась под полупрозрачный полиэтиленовый навес.

Неся в одной руке горячую сковородку, а в другой – кофейник, Рон весело вышел с камбуза. И тут же столкнулся с перемещенной на новое место пеларгонией. Сбитый с толку, в отчаянной попытке не уронить сковороду и не расплескать кофе, Рон для уравновешивания тела махнул длинной ногой, торчавшей из широких шорт, и пушистая тапка, взметнувшись ввысь, пролетела по параболе над бортом и с громким плеском плюхнулась в воду.

– Ша-а-арима! Еноты полосатые!

– Вай-ме, что такое? – высунулась симпатичная горбоносая мордашка жены из парника.

– Что здесь делает этот горшок? – и Рон указал босой ступней на пеларгонию.

– А ты не видишь? Стоит! – Шарима уже полностью вылезла из парника, демонстрируя солнцу запачканную в пыльце спортивную майку, подчеркивающую ее формы. Длинная юбка была в двух местах подолом заправлена за пояс, чтобы не мешала при перемещении по палубе, частично оголяя красивые крепкие женские ноги.

– Прекрати, пожалуйста, ставить мне под ноги эти горшки, – Рон протянул жене кофейник и, прижимаясь к рубке, обошел цветок, при этом с сожалением косясь на то место, где исчезла его тапка.

Завтрак они накрыли на маленьком деревянном столике, который в хорошую погоду выставляли на нос лодки. Рон восседал в своем любимом плетеном кресле с подлокотниками, утвердив босую стопу на прогретых досках палубы и, покачивая другой ногой с пушистой тапкой на носке, пил кофе.

– Красота все-таки… – он сидел, развернувшись на реку, любуясь нежными переливами цветов на поверхности воды: отражением ив, склонившихся над ней с берега, и редких проплывающих по небу облаков. – Чайки…

Птицы и впрямь летали над водой, и одна даже примостилась на крыше рубки. Вдруг сорвавшись с места, в быстром полете выхватила из выставленной руки зазевавшегося мужчины надкусанный бутерброд.

– Ах, ты… – Шарима тут же взвилась со своего места, как будто только и ждала предлога, и яростно замахала на гогочущих птиц полотенцем, – паршивка пернатая!

Рон в это время спокойно намазывал себе новый кусок хлеба маслом.

– Я сегодня пойду в город на встречу вязальщиц, – Шарима еще немного помахала полотенцем для острастки и вернулась за стол.

– Не знал, что ты вяжешь, – Рон отхлебнул кофе, разворачиваясь к жене.

– Не особенно, но нужно же учиться. Потом там будут женщины из города. А мы тут еще ни с кем не познакомились.

Рон только пожал плечами. Отчего бы Шариме не поступать так, как ей хочется? Он в свою очередь не слишком гнался за общением, хотя они регулярно меняли место, где швартовалась их лодка, и только обзаведясь знакомыми, уже были вынуждены снова оказываться среди новых людей. Может быть, отсутствие постоянного социального круга и было бы стрессом для кого-то. Но Рону вполне хватало радости от сменяющихся пейзажей за бортом, наблюдения за птицами и околоречными зверьками и его супруги, живя с которой он порой чувствовал, что женился на целом гареме. Да и потом, люди сами приходили к ним, когда время было подходящим. Например, на днях Рон познакомился с парой местных рыбаков и ночью вывел «Эсмеральду» в дельту, половить рыбки и полюбоваться звездами вдали от города. Но Шарима не слишком доверяла воле случая и то и дело форсировала события, специально отправляясь на какие-нибудь собрания или встречи.

– Я, пожалуй, пройдусь по городу, – ответил Рон супруге, – найдется здесь хотя бы пара книжных, как считаешь?

Шарима посмотрела на него из-под черных пушистых ресниц и снова вернулась к чашке. Она уже давно перестала удивляться скорости, с какой у Рона заканчивались объекты чтения, и его привязанности к книжным лавкам, особенно букинистическим, где он мог рыться на пыльных полках и в коробках часами. На ярмарках она тоже не могла вытащить его из книжных рядов пока он не завершит инспекцию, и только тогда Рон покидал их сам со стопкой потрепанных книг, парой открыток и счастливой детской улыбкой на лице. Открытки он отправлял родителям в родной город. Шарима предпочитала своим звонить, приклеившись к бесплатному вайфаю на главной площади или в какой-нибудь кафешке. Тогда она трещала на своем странном языке, который Рон плохо понимал, хотя его мать была из одного города с родителями Шаримы. Более того, из одного района. Так, собственно, они впервые и встретились.

В тот год Рон с матерью приехал в Тбилиси навестить бабушку. Это был единственный человек в его семье, ради которого он пытался извлечь из-под черепной коробки хоть какие-то знания грузинского. По-английски бабушка Софико не говорила, по-французски тоже. Зато дочь соседки, закончившая факультет лингвистики, запросто чирикала на обоих, да еще на испанском в придачу.